Глава седьмая - «Боярыня Морозова», продолжение

Впечатления отрочества художника отразились и в горластой стае галчат - подростков, облепивших на его полотне бревенчатые заборы и крыльцо. Когда-то казацкий сын Вася Суриков сам бежал по Красноярску за повозками с осужденными насильниками, поджигателями вперемешку с политическими нарушителями спокойствия России. Теперь его герой в потертом тулупчике и сапогах, утопавших в вязком снегу, нагонял бурую лошадь, понукаемую окриком возницы, и едва не сбивал с ног чинно стоявшего знатного юношу-боярина. Его рыжеволосый приятель, отбив в толпе выгодную для обзора позицию возле саней с боярыней, громко смеялся, другой в жадном любопытстве прильнул рукавом полушубка к обнаженной руке Морозовой. То была молодая России, поднимавшаяся в рост в предпетровскую пору. Это ей предстояло заложить в устье Невы столичный град, грозить шведам под Полтавой, утверждать реформаторские законы. Кто-то из ребятни, улюлюкающей у палисадов теремной Московии, поднимется стенкой на стенку в стрелецком бунте, кто-то загонит в березовскую ссылку Александра Даниловича Меншикова... Все это произойдет в их мужское созревание, а пока им надобно ждать рождения отрока на ложе царя Алексея Михайловича и его супруги Натальи Кирилловны, на свадьбу которых отказалась прибыть Федосия Прокопьевна Морозова.

Живший через два столетия Суриков имел право повернуть сложившуюся под его кистью историческую трилогию вспять, обрамляя рамой ее вступительный болевой пролог - «Боярыню Морозову» после разыгранных в его живописи драматической кульминации «Утра стрелецкой казни» и минорного финала «Меншикова в Березове». В этой обратной последовательности отсчета событий в российском государстве присутствовала логика и выводы мастера-мыслителя: ищите неразрешимую противоречивость социальных и психологических конфликтов настоящего и будущего времени в неосознанных, осмеянных, отброшенных за ненадобную архаику платьях и нравах прошлого своего народа. Суриков говорил Волошину, что над центральной расстановкой «Боярыни Морозовой» и внешностью главной героини он трудился гораздо дольше, чем над планировкой массовой сцены: «Только я на картине сперва толпу написал, а ее после. И как ни напишу ее лицо - толпа бьет. Очень трудно ее лицо было найти. Ведь сколько времени я его искал. Все лицо мелко было. В толпе терялось». Яснее для художника оказались черты сестры Федосии Прокопьевны, которые выпукло представали в описаниях Забелина. На картине княгиня Урусова, воспринявшая староверческие идеи близкой родственницы, направлялась на допрос в Кремль пешком, что было непривычно для ее сана, хотя она не собиралась менять свои повседневные светские привычки. Евдокия Прокопьевна запахнула вишневого отлива шубу, надела жемчужную шапочку и светлый платок с изысканной цветочной вышивкой, покрывший ее плечи лебедушки. Только в одном, но очень существенном, ощущался ее религиозный фанатизм. Урусова шествовала у входа в храм, сжав пальцы рук и отвернувшись от иконы Божьей матери, что было нарушением православных правил поведения. Историк свидетельствовал, что в Алексеевском монастыре, где Урусова была заточена, она избегала обряда, всеми силами сопротивлялась, когда монахини пытались сопроводить ее в церковь: «Как я пойду в ваш собор, когда там у вас поют не хваля Бога, но хуля, и законы его попирая».

Сама Морозова была развернута на полотне к лику Божьей матери. Вскинув руку с двуперстием пальцев, боярыня всенародно выставляла неприятие никонианских новвоведений. Ее худая фигура в суконном монашеском клобуке и темно-синей шубе дыбилась на соломенном покрытии повозки так, что возникало ощущение мученического распятия женской плоти. Суриков прибегнул к образному воссозданию ее черт, сделанному в обращении протопопа Аввакума: «Персты рук твоих тонкокостны, а очи твои молниеносны. Кидаешься ты на врагов как лев». Действительно, изображенная на холсте Морозова готова была в приступе неудержимого гнева броситься на враждебных родственников царя Алексея Михайловича, на гудящую уличную толпу и даже на стены московского храма с выщербленной кладкой. Все или ничего, черное или белое! Ни эта ли максималистская позиция полного отрицания противоположных воззрений, верований, нравоучений плодила в России языческие по сути смуты? И забывалась в расколе единокровных людей евангельская заповедь: «Мир имейте между собой».
Суриков не один день провел в селе Преображенском, пока сочувствовавшие ему старообрядки не поведали о приезде с Урала «начетчицы» Анастасии Михайловны. Мастер написал с нее этюд в профильном ракурсе, с впалыми скулами и разверзнутыми в экстазе веками всего за два часа: «И как вставил в картину - она всех победила».

На портрете героини картины художник нанес красную точку - древний знак Духа, творящего и поддерживающего человеческую природу. Так он помечал произведения, которые не предназначал для продажи коллекционерам. Искусствовед И.Евдокимов в монографии «Суриков» написал, что этюд боярыни Морозовой с красной точкой захотел купить один из великих князей для собственной галереи: «Денег у вас, князь, не хватит, - вдруг шутливо сказал Суриков и, стараясь покупателя отвлечь, вынул из папок кучу других работ, заваливая ими "заветный" этюд. Великий князь упорствовал и потребовал расценки отобранного. Десять тысяч рублей, - произнес Суриков с внешним спокойствием, решив баснословной суммой отбить охоту у настойчивого князя. Попечитель помрачнел, насупился и признался, что у музея, действительно, нет таких средств в настоящее время, но все же просил художника никому не продавать этюда и обещал собрать необходимые деньги. Хорошо, - вяло согласился Василий Иванович. - Копите, копите... Великий князь, однако, больше не показывался и не присылал за этюдом. До самой смерти художника вещь оставалась в его заветных папках».