Глава шестая - Колорит поездки в Европу, продолжение
Установившаяся погода позволила художнику и его семье поездить по дорогам Апеннинского полуострова. Они побывали на острове Капри, в Сорренто. В Неаполе Суриков приобщился к жанру морских пейзажей. Он не расставался с красками в примыкавших к Тирренскому морю Помпеях. Там он присутствовал на представлении с ряжением на античный сюжет, которое в подробностях описал Чистякову: «Костюмы верные, и сам цезарь с обрюзгшим лицом, несомый на носилках, представлял очень близко былое. Мне очень понравился на колесничных бегах один возница с горбатым античным носом, бритый, в плотно надетом на глаза шишаке. Он ловко заворачивал лошадей на повороте и ухарски оглядывался назад на отставших товарищей. Народу было не очень много. Актеров же 500 человек. Везувий тоже смотрел на этот маскарад. Он, я думаю, видел лучшие дни...»
Какие из этих дней были для чудовищного горнила вулкана наилучшими? Суриков после этой фразы поставил паузное многоточие... Но он знал, что за ними скрывался «Последний день Помпеи», через столетия восставший на полотне Карла Брюллова. У Сурикова, взиравшего на мишурный любительский маскарад, возникал вопрос, не взбушуется ли вновь вулканическая лава, дабы стереть следы руин цивилизации римской империи? На акварельном листе «Помпея» художник прочертил ровную линию дороги со стенами и портиками полуразрушенных домов, между которых высились кроны тополей в виде темных столбов поднимающегося ввысь едкого дыма. На первом плане он поместил фрагмент покрытой красной краской помпейской фрески, словно раскаленной в космогенном пламени. На камнях мостовой легли тени тех, кто тут беззаботно гулял, хохотал буффонным шуткам актеров или подносил ко рту глоток живительной влаги... Странная нереальная картина! Такова была воля мастера, прибывшего из далекой России и отыскивавшего у чужих берегов истинные причины Помпеи, прорывавшей историческое пространство его Отчизны в картине «Утро стрелецкой казни».
Итальянское странствие Сурикова увенчалось прибытием в Венецию. По каналам сверкавшего белизной дворцов города, родившегося из воды, скользили гондолы, которые попали в поле пленэрного этюда. Художник утяжелил их носовую часть, усмотрев в покрытии черным кашемиром траур по исчезнувшей свободе города. Теперь его набережную заполнили английские «форестьеры», которые своим присутствием раздражали Василия Ивановича: «Все для них будто бы: и дорогие отели, и гиды с английскими проборами, и лакейская услужливость их». Мастеру мешал чужой говор, когда он на площади, переполненной богатыми приезжими, входил под своды «Сан Марко» - собора Святого Марка, интерьер которого сиял золотом мозаики, вывезенной воинственными венетами из храмов Византии. Сурикова покорило изображение на потолке библейской картины сотворения мира. «Я в старой живописи, да и в новейшей никогда не встречал, чтобы с такой психологической истиной была передана эта легенда, - сообщал он Чистякову. - Причем все это художественно, с бесподобным колоритом».
Василий Иванович направился во Дворец дожей - здание верховных правителей Венеции, где его «маслом по сердцу» обдало мастерство Тинторетто: «Как страшно мощно справлялся с портретами своих красно-бархатных дожей, что конца не было моему восторгу... Ах, какие у него в Венеции есть цвета его дожеских ряс, с такой силой вспаханных и пробороненных кистью, что, пожалуй, по мощи выше "Поклонения волхвов" Веронеза». В Венецианской академии на него «пахнуло» святостью от «Вознесения богоматери» Тициана: «Много прелести в голове богоматери. Она чудесно нарисована: рот полуоткрыт, глаза радостно блестят. Он сумел отрешиться здесь от вакхических тел».
Письма, приходившие в Россию, убеждали, что Суриков создал за восемь месяцев, проведенных в государствах Европы, настоящий эстетический трактат об этапах и открытиях мировой живописи, при этом существенным являлось их постоянное сопоставление с особенностями отечественного искусства и архитектуры. Например, в возвышенной статности венецианского собора Святого Марка он находил сходство с обликом Успенского собора в московском Кремле: «Та же колокольня, та же и мощеная площадь. Притом оба они так оригинальны, что не знаешь, которому отдать предпочтение. Но мне кажется, что Успенский собор сановитее. Пол погнувшийся, точно у нас в Благовещенском соборе. Я всегда себя необыкновенно чувствую, когда бываю у нас в соборах и на мощеной площади их... Поневоле как-то тянет туда».
Близость итальянских и русских художественных принципов Суриков образно представил в рассказе Чистякову о соборе Святого Петра в Риме, который нашел воплощение в его путевой акварели: «Купол Св. Петра напоминает широкоплечего богатыря с маленькой головой и шапка, будто на уши натянута». Главный католический храм Ватикана с куполом, который проектировал Микеланджело, художник покрыл мазками серебристо-серой воздушной пелены, свойственной климату обделенных солнечной энергией северных краев.
В дорожном альбоме Василий Иванович начертал автопортрет в распахнутом пиджаке и косоворотке со стоячим воротником, которую обыкновенно носили московские простолюдины. Он хотел подчеркнуть таким образом свою обособленность от лоска, свойственного европейской богеме. Будь то Париж, Рим или Берлин, он повсюду оставался самостийным русским человеком с неприбранным всплеском густых волос и глазами, погруженными в постижение, что есть изобразительная истина. На одной из страниц мастер набросал улицу в заснеженном граде и впряженную в сани лошадь, которая везла женщину, восседавшую в длиннополой шубе. Навстречу к ней выходили люди, пока обозначенные штриховыми линиями. Но уже ощущалось в них непонятное беспокойство. После возвращения домой Сурикову предстояло «пробуравить» на холсте еще один пласт отечественной летописи - равновеликий античным преданиям.
|