Когда я собирал материалы для главы, посвященной Сурикову, в очерке истории русской живописи в тексте изданной И.Кнебелем «Третьяковской галереи», мне довелось провести несколько вечеров с художником и выслушать его рассказы о своем детстве и юности, а также и о том, при каких обстоятельствах была написана та или иная из его картин.
Когда Василий Иванович умер, эти рассказы его ярко встали в памяти, и так как многое было записано мною почти стенографически во время самого рассказа, то естественно, что у меня явилось желание воспроизвести эти записки, представляющие, несомненно, ценный материал. К сожалению, тетрадь с записями мне не сразу удалось найти, и дело затянулось; однако месяца через два я все-таки написал предлагаемые теперь вниманию читателя страницы и прочел их сначала в кружке московских писателей на одной из «сред», а затем - в заседании Московского общества преподавателей графических искусств.
За различными другими делами я отсылку рукописи куда-либо для напечатания снова отложил, а тем временем на страницах «Аполлона» появилась статья Я. Тепина с обстоятельными сведениями из семейной хроники Сурикова и с кратким его жизнеописанием.
Однако в моих записях читатель найдет многое, чего у г. Тепина нет, а кое-что - переданным иначе. Разногласия все эти я отметил в примечаниях. Дальнейшие исследования, конечно, их разъяснят, но во всяком случае отмечаю, что все вошедшее из моих записей в текст «Третьяковской галереи» было самим Василием Ивановичем Суриковым просмотрено в корректуре и изменений или исправлений он никаких не сделал.
Встречи мои с В.И.Суриковым относятся к тому времени, когда он писал своего «Разина». Писал он его в одной из запасных зал Исторического музея и, как все прочие картины, никому не показывал в период работы. Я увидел картину, когда она была уже окончена, и помню, как поразила меня тогда неуютность залы с ее грязными белыми стенами и полным отсутствием какой-либо мебели, кроме двух простых табуретов. Впрочем, неуютно выглядела и квартира, в которой жил тогда Василий Иванович, в Леонтьевском переулке. Она походила не на квартиру художника, а на жилье холостяка, всецело ушедшего в свое дело и совершенно не думающего о том, в какой живет он обстановке.
Да и сама внешность Сурикова была очень скромна и проста, и когда с приближением сумерек, в своем слегка поношенном пальто с черным барашковым воротником и в надвинутой на глаза черной смушковой шапке, Василий Иванович шел, бывало, по Тверской из музея домой едва ли кто, не знавший его в лицо, угадал бы в нем человека палитры и кисти. Только приглядевшись к лицу этого прохожего, каждый, хоть немного наблюдательный человек, сейчас же угадал бы в нем незаурядную личность. Слишком уж остро смотрели из-под шапки черные умные глаза, слишком много энергии и воли было в очертаниях этого скуластого лица с коротко подстриженной татарской бородою.
Суриков далеко не был экспансивен. На разговор о себе шел он очень неохотно, но раз удавалось убедить его, что это нужно, и раз приступал он к рассказу, он скоро начинал увлекаться и тогда уже говорил много, вдаваясь порою во всевозможные подробности. А потом опять вдруг точно спохватывался, обрывал рассказ и спрашивал: «Да нужно ли это? К чему это?..» - И тут уж не всегда удавалось вернуть его к тому, на чем он остановился. От этого рассказы Сурикова о себе были отрывочны и страдают значительными пробелами.
Порою говорил Василий Иванович искренно и очень откровенно, порою же - с очевидной утайкою и с хитрецою в глазах. Особенно уклончив бывал он, когда дело касалось его самооценки, его мнения о себе.
Род свой Суриков вел от донских казаков, ушедших с Ермаком за Урал. По материнской линии это были тоже казаки - Торгонганы; несмотря на фамилию, они были строптивые и непокорные люди, настоящая казацкая вольница, судя по тому, что имена и их, и Суриковых не раз встречаются в списках бунтовщиков, шедших против сибирского воеводы.
«В то же время предки мои, - прибавлял Суриков, - были по-своему образованные люди. В подполье нашего дома, например, было целое книгохранилище. По большей части все книги духовные, толстые и тяжелые, переплетенные в крепкие кожаные переплеты, но было среди них и кое-что светское, историческое и философское. Что же касается ближайших моих предков, то среди них были люди даже не чуждые и искусству: один из дядей писал стихи, другой любил срисовывать картинки, а мать сама рисовала и великолепно вышивала шелками по своим собственным рисункам».
Ко времени рождения Василия Ивановича Суриковы уже успели выслужиться из рядовых казаков, в Красноярске у них был свой дом и порядочное хозяйство, но вскоре по рождении художника отца его назначили на какую-то службу в село Бузимо, верстах в 60-ти от города, где и протекло детство будущего художника.
Широко и привольно протекло оно здесь.
«Целыми днями пропадал я с ватагою сверстников, то в поемных лугах, где паслись казачьи табуны, то в тайге в поисках ягод и грибов, - рассказывал Василий Иванович. - Был я смелым и ловким мальчишкою Лет десяти уже умел поймать коня, взнуздать его и взобраться ему на спину, а потом и носишься на нем, бывало, наперегонки с другими ребятишками, пока не надоест это своевольному коню и не сбросит он меня неожиданно куда-нибудь в траву.
Бывала иногда опасность и посерьезнее. Раз, помню, забрались ми в тайгу, в самую глушь. Ягоды собирали. Вдруг - хрустит что-то. Смотрим а из-за деревьев медведь идет. Ну, разумеется, лукошки побросали и - наутек. Прямо к речке. Уж не помню, как с обрыва скатились. Перебрались на другую сторону и притаились в кустах, спрятались, духу перевести не можем. А медведь тоже подошел к обрыву и начал спускаться к воде. Мы, разумеется, опять бежать, но вот, подите же, успел я все-таки приметить, как смешно медведь с обрыва съезжал: сел на зад, вытянул передние лапы, скорчился и поехал по песчаному откосу вниз. Как сейчас его фигуру вижу. Должно быть, тогда уже появилась во мне наклонность многое заметить и запомнить глазом. И всю жизнь потом было так. Увижу что-нибудь, поразившее внимание, сразу ярко замечу во всех подробностях, и потом, стоит только припомнить, и оно, как живое, перед глазами».
|