12 декабря
Вчера... была на чествовании памяти П.М.Третьякова в Обществе любителей художеств х. Там познакомились с Суриковым... Суриков приводит меня в восторг. Это натура, темперамент истинного художника. Человек цельный, выточенный из одной скалы, монолит, самородок! Красноярец, на морозный, зимний день, градусов в 20-25 похож. А улыбка славная, веселая...
День пятый в Москве
Охо! Сегодня интересно. В третьему часу собираемся к Сурикову. - И чего вы радуетесь? Ведь это ужас, как он живет. В пустой комнате, и только есть в ней, что один сундук, - говорит Илья Ефимович.
- Сундук?
- Ну да, сундук, окованный железом, и в нем кое-как, часто измятые и переломанные, драгоценнейшие работы Сурикова.
- Вот интересно! Если бы он только открыл сундук!
Адрес Сурикова - Тверская, д. Полякова, в третьем этаже... В ранней юности мне казалось, что всякий художник какое-то особенное, избранное существо и что творчество свое он питает красотою и гармонией окружающего. Позже, устраивая собственное гнездо, я увидела, что реальные, будничные вопросы жизни занимают столько места и времени, что красота и фантазия отходят на второй план. Но все же хоть отблески их должны же освежать жизнь. Ну какие-нибудь, хоть преломленные лучи света.
Крутая лестница, ступеньки высокие, с трудом поднимаемся к Сурикову. На самом верху обшморганная дверь без надписи. Дергаем звонок. Открывает заурядная, мещанской семьи горничная, и на нас веет тепленьким, непроветренным, скучным воздухом. В передней серо, темно. На столе горкой навалены чьи-то шапки, дверь в столовую настежь. Там совсем пусто, в стороне стол, в углу на полу чей-то бюст затылком к зрителю. В тусклые окна видны крыши и закат морозного зимнего дня.
Тоска до злобы сжимает мое сердце.
Как же тогда другим, заурядным людям жить?
Шаги. Маленькая, серая фигура Сурикова. Веселый смех его, рукопожатие, крепкое, энергичное. Но я уже без прежнего восторга смотрю на него. Человек в такой обстановке кажется жалок.
- А вот и мастерская моя. Пожалуйста, войдите.
Узкая, небольшая комната с видом на те же крыши. Железная кроватишка, гитара на гвозде. Не то писарь, не то денщик живет. Сумерки спускаются в мою душу.
- А вы давно тут живете? - спрашиваю вяло.
- Уже десять лет.
- А летом?
- Да что же, знаете, летом? И летом тут. Разве вот куда на натуру съездишь.
- И Стеньку тут писали?
- Ну, нет. Стеньку в Историческом музее. Там мне помещение хорошее дают.
- А вы каждый день работаете?
- Ну вот, каждый день?! Иной раз месяцами не дотрагиваюсь. Темно, скучно, говорить не о чем. Жаль мне еще недавнего очарования и домой хочется. Но в таких случаях, я заметила, Илья Ефимович не сдается. Что-нибудь да постарается раздобыть из собеседника.
- Василий Иванович, - говорит он. - Где же ваш сундук?
- Сундук? Что же это, не забыли вы про сундук? А вот там в углу.
- Сундук? Боже мой, где сундук?!
Вот где последняя надежда - последняя мечта.
Суриков идет в темный угол комнаты и, колеблясь, стоит перед чем-то.
- Мамочка, откройте сундук! - вдруг вырывается у меня горячо. И все мы смеемся, смеемся. Приносится стол, зажигается лампа. Вот он с коваными углами, как в старину купчихи в таких приданое держала Суриков подымает тяжелые затворы и опять роняет их от смеха.
- Мамочка, говорит, откройте!
Помнишь сказку из «Тысячи и одной ночи» - «Зезам, откройся»?
В пустынной, ровной местности тому, кто владеет волшебной лампочкой, по мановению ока открываются все великолепия мира.
«Зезам, откройся». Затворы сняты.
Нет больше скучных крыш за окнами, нет тесной комнаты, нет и того Сурикова, что был сейчас. Есть другой - сразу похудевший, быстрый взволнованный, с открывшимися черными, блестящими глазами, и как же не блестеть им? Художник открыл нам сокровища своего сердца, алмазы и камни самоцветные; переливаются они и блещут, и восторг наш еще больше возбуждает его.
Какие эскизы, этюды, наброски с натуры! Какая разносторонняя и глубокая обработка сюжета!
- Да-с, да-с, писали, не гуляли, вот еще и еще на эту тему, -говорит как-то задыхаясь Суриков. - Эге! как художник-то за работу берется, так уж тут подвижничество начинается. Все забыть надо!
Какие краски! Теплые, глубокие, точно что-то вкусное пить вам дают.
Исчезло куда-то время. Мы смотрим и смотрим, и новый Суриков окружает нас образами своей фантазии. Всюду расставлены они - и вдоль стен, и на столе, и на полу.
- Вот, вот этому стрельцу хоро-о-ший бархатный кафтан из Италии привез, а этому шапку чудную!
Идут воспоминания, рассказы, про Волгу широкую, про Сибирь далекую, про Морозову боярыню, про казнь стрельцов; все интересно, все ярко, все освещено творческой фантазией.
«Зезам» перед нами в полном блеске, в полной красоте.
- Папа, чай подан. Вы идете? Потухла лампа Алладина...
Мы в пустой столовой за чаем. Одна тощая, младшая дочь Василия Ивановича с высших курсов, другая пышная, как георгина, жена Кончаловского, - хозяйничают, наливают чай. Вот и внуки.
Опять прежний, смеющийся Суриков против меня.
- Что? Ухайдакал я вас своими работами? А? Уж говорите правду!
- Что? Что такое?
- Что? Ухайдакал! Ведь вы говорите, что я сибирский день морозный, ну и выражения у меня сибирские.
Все смеются. Все подписываются на открытке, я бережно прячу автографы.
- А что это у вас, Василий Иванович, в углу, как наказанный, чей-то бюст стоит?
- А это, знаете ли, Савва Мамонтов с меня делал...
- Мамонтов? Так вы бы его поставили на пьедестал или хоть на шкаф.
- Да что же его ставить? Ведь он упасть может. Толкнет кто-нибудь. Так спокойнее.
- А это он недавно работал?
Дочери смеются: - Недавно! Да он тут лет шесть стоит!
Ласковое дружеское прощание, и мы опять спускаемся по крутой, темной лестнице вниз, но я как-то не вижу ее. Нет, вот сундук хорош. Хорош сундук!!!
|