Каждый из этих авторов воскрешает перед нами облик человека простой и скромной внешности, в котором всякий, не знавший Сурикова в лицо, не угадал бы, как пишет Глаголь, «человека палитры и кисти». Каждый из них, создавая своего рода литературный портрет художника, воссоздает облик человека, в чертах лица которого, в проницательном взгляде, в привычных жестах, во всей его плотной и коренастой фигуре, в решительных интонациях голоса можно было уловить присущий ему темперамент, скупой на внешние проявления, но со всей силой раскрывающийся в процессе творчества. Всем этим авторам дано было понять меру огромного таланта Сурикова. Вместе с тем созданные ими очерки несут на себе печать эпохи, в которую они были написаны, - эпохи напряженной идейной борьбы, породившей множество противоречивых художественных концепций, нашедших свое отражение в литературе, в искусстве и в сопутствующей им художественной критике.

Волошин констатирует «громадную силу наблюдательности» Сурикова, «ясный и резкий» разум, который, однако, оставляет «полный простор бессознательному». Справедливо утверждая, что Суриков не проявляв интереса к «археологической бутафории», он объясняет историзм его мышления как «провидение». Тепин, характеризуя Сурикова как новатор в области исторической живописи, отрицает какие-либо достижения русских художников в этом жанре на предшествующем этапе его развития. Он решительно перечеркивает русское искусство первых десятилетий пореформенной эпохи, как искусство, развивавшееся под влиянием «писаревщины», «направленства». Эти его убеждения неотрывны от взглядов на русскую живопись в целом, которая, как пишет Тепин, «не выработала стиля и великого мастерства; случайные элементы западного искусства, - полагает он, - перемешаны в ней с нашим провинциально-темным». Творчество Сурикова, само по себе высоко оцененное автором, оказывается лишенным своих корней, оторванным от тех традиций демократической русской художественной культуры, которые оно последовательно развивает. Завершая свой очерк, Тепин пишет: «В 80-х годах искали в его картинах демократических идей, в 90-х годах - исторической правды, наше время видит в Сурикове живописца чистой воды». И как бы поворачивая с ног на голову определение сущности искусства, он утверждает, что основной темой картины «Боярыня Морозова» являются «русские сани и ворона на снегу... Эта живописная тема, - пишет он, - и обусловила историческую тему...» Глаголь обстоятельно излагает известные ему сведения относительно истории создания произведений Сурикова. Не менее обстоятельно рассказывает он содержание этих произведений, стремится пояснить конфликтные ситуации, составляющие его основу. Глаголь преисполнен сознания значительности творчества Сурикова и при этом из всех произведений художника отдает предпочтение картине «Взятие снежного городка». «Здесь он только художник и совсем не мыслитель», - пишет Глаголь. «Оттого, может быть, и оказалась картина лучше и по живописи, и по краскам, и по целости русского настроения». В этом противопоставлении понятий «художник» и «мыслитель» раскрывается существенная сторона эстетической концепции Глаголя, которой вместе с ним следуют и Волошин и Тепин. Определяющую роль в творческом процессе они склонны отвести иррациональному, «бессознательному», по терминологии Волошина, постижению задач, стоящих перед художником. Об искусстве они судят с точки зрения самодовлеющего значения его живописных, формальных элементов.

Однако нетрудно заметить, как непоследовательны по отношению к этим своим собственным положениям авторы рассматриваемых очерков. Идя вслед за рассказами самого Сурикова, увлеченные логикой развития творческого процесса, каким он раскрывается в этих рассказах художника о самом себе, они пишут о жажде реального познания прошлого, которой был одержим Суриков, о том, как пристально он вглядывался в вещественные памятники старины, как широко он был осведомлен о соответствующих литературных источниках. Тепин пишет о том, что Суриков знал труды И.Е.Забелина, с которым, заметим кстати, художник непосредственно общался. Ему было знакомо имя историка А.П.Щапова, известного в свое время исследователя раскола. Волошин записывает со слов Сурикова, что при создании «Утра стрелецкой казни» он пользовался дневниками Корба. Из этих же записей Волошина мы узнаем, что художник читал Кунгурскую летопись хотя, быть может, и после написания «Покорения Сибири Ермаком», но, видимо, соотнося свое толкование этого события с тем, как о нем повествует летопись. Глаголь сообщает, что, начиная работу над своей первой большой картиной, Суриков «взялся за чтение разных материалов по истории стрелецкого бунта», и в процессе чтения этих материалов у него возникла мысль написать «Боярыню Морозову», точно так же, как тема картины «Меншиков в Березове» «была навеяна чтением материалов по истории петровского времени». Сам Суриков писал брату, что, работая над «Покорением Сибири Ермаком», он увлекается чтением книги А.И.Ригельмана «История или повествование о донских казаках». Известно, что он интересовался трудами П.И.Савваитова об истории вооружения, неоднократно обращался к чтению материалов по истории Красноярского бунта, намереваясь писать картину на этот сюжет. Надо думать, он был знаком с текстом жития протопопа Аввакума и т.д.
Допуская в своих произведениях, отступления от документальности в деталях, художник обращался ко всем этим источникам, к памятникам и документам старины для того, чтобы вникнуть в истинный исторический смысл событий, которые он воссоздавал, понять характеры людей далекого прошлого, «воскресить минувший век во всей его истине». Если ко всему изложенному авторами очерков присовокупить то, что нам известно об огромном труде художника, предшествовавшем созданию картин, о том, с какой «математической» точностью решались композиционные задачи, как настойчиво собирались натурные этюды и как происходил затем отбор натурных наблюдений, нам станет очевидно, сколь глубоким художником и одновременно мыслителем был Суриков. Нам станет очевидно, какое взаимодействие конкретных знаний и творческого воображения лежало в основе созидательной работы художника, какая потребность реальных представлений сопутствовала его вдохновенному творческому труду.