Глава седьмая - «Боярыня Морозова»

В июне 1884 года Суриков поселился в московском доме Збука на Долгоруковской улице. Это жилье было выбрано из-за просторного зала с верхним светом на втором этаже, куда Василий Иванович решил поместить «новую картину, тоже большую». В письме о своем замысле он просил брата узнать в Красноярске подробности родословной Суриковых: «Спроси ты у мамы, что, не знает ли она что-нибудь о наших предках?.. Откуда род наш ведется?» В ожидании ответа из Сибири мастер принялся за воплощение в красочной палитре истории боярской семьи, которая относилась к правлению царя Алексея Михайловича. Он узнал о религиозных бдениях Федосии Прокопьевны Морозовой от своей тетки Авдотьи Васильевны Торгошиной. «Она к старой вере стала склоняться, - рассказывал Суриков Максимилиану Волошину. - Мать моя, помню, все возмущалась: все у нее странники да богомолки». Памятуя об этом впечатлении юности, Василий Иванович сделал первоначальный эскиз в 1881 году, один из его вариантов вошел в путевой дневник европейской поездки, совершенной в 1884 году. Наконец, вдохновение вошло в полное русло, и холст масштабом в три на шесть метров стал покрываться мазок за мазком.

Разгар труда Сурикова пришелся на лето 1885 года, когда он переселился в Подмосковье. По вечерам он отправлялся в усадьбу Куракино вблизи станции Тарасовка, где вместе с мужем - пианистом Александром Ильичом Зилоти жила старшая дочь Павла Михайловича Третьякова Вера Павловна. В своих мемуарах она писала: «В половине 80-х годов наняли Суриковы на лето избу в Мытищах. Село это знаменито центральным водопроводом для снабжения всей Москвы питьевой воды. Лежит оно на Троицком, собственно, Ярославском шоссе, по которому столетиями шли целый год, особенно летом, беспрерывные вереницы богомольцев, направлявшихся в Хотьковский монастырь, затем в Троице-Сергиеву лавру... Разнообразию типов не было конца. Мы сразу догадались, что Суриков задумал написать картину с толпой, народную историческую картину». Василий Иванович переносил на листы внешность странников, проходивших мимо его избы, и показывал Третьяковым этюды, где под его карандашом вставали «все эти оригинальные, сильные, а иногда даже страшные лица». Приезжавший из Москвы Павел Михайлович радовался приходу художника, приглашал остаться к обеду, завершавшегося исполнением фортепьянных произведений. Как и прежде, Сурикова волновали прелюдии и токкаты Баха, особенно любил слушать фугу f-moll, которую приходилось ему повторять несколько раз. В те прочувствованные моменты Третьяков ощущал, что рождавшееся у него на глазах полотно предназначалось для его галереи.
Натурную работу художник по сложившемуся правилу сочетал с чтением литературных и исторических трудов на избранную тему. Он убеждался, что царствование отца Петра I вызывало неоднозначные оценки у историографов. Так, В.О.Ключевский считал, что Алексей Михайлович обладал «добрейшим», но довольно пассивным характером: «Привычки, родственные и другие отношения привязывали его к стародумам; нужды государства, отзывчивость на все хорошее, личное сочувствие тянули его на сторону умных и энергичных людей, которые во имя народного блага хотели вести дела не по-старому». Словом, в преобразовательном движении навстречу «еретическому Западу» царь занял весьма неудобную позу: «Одной ногой он еще крепко упирался в родную православную старину, а другую уже занес было за ее черту, да так и остался в этом нерешительном переходном положении». В этом двойственном состоянии Алексею Михайловичу приходилось разрешать насущные вопросы существования российского государства, выливавшиеся в народное недовольство. Летом 1648 года жители Москвы ворвались в Кремль и потребовали от правителя справедливого суда над непомерными поборами земского приказа. Недовольство простолюдинов перекинулось в провинцию - Великий Устюг, Воронеж, Курск. Весной 1670 года разразилась крестьянская война под предводительством Степана Разина, охватившая огромную территорию - от Дона и Астрахани до Симбирска и Нижнего Новгорода.

В трещавшей по швам державе бунтари усмирялись наказаниями, пытками, казнями, хотя добрейший Алексей Михайлович не избегал послабляющих законов и уговоров черни. Особенные надежды он возлагал на православную церковь, избрав своим духовным союзником патриарха Никона. Волевой и деспотичный владелец вотчин с тысячами закабаленных крестьян, он стал во главе государства, подменяя власть царя. Дабы безгранично расширить свои права, Никон предпринял кардинальную церковную реформу под благовидным предлогом исправления неточностей, которые за века накопились в православных книгах при переписывании их монахами. При этом пострадал чтимый в народе святой Микола, переименованный в Николая, верующим предложили креститься на божественные образа не двуперстно, а сложенными в щепотку тремя пальцами. Устаревшие по ритуалу иконы и книги Никон приказал сжечь, а тех, кто не подчинился нововведениям, подвергнуть соответствующей каре. Накаленная обстановка в столичном граде усилилась брожением умов духовенства и мирян. Церковный раскол возглавил настоятель московского Казанского собора - протопоп Аввакум. За непослушание первый священник был сослан Никоном в Тобольск. Ситуация изменилась, когда недовольный безмерным усилением власти патриарха царь высказался за его низложение. Собор русской церкви лишил Никона сана и отправил в ссылку в Белозерский монастырь.

После изгнания злейшего врага старой веры в Москву воротился протопоп Аввакум, сплотивший вокруг себя сторонников отвергнутых религиозных обрядов. За острый язык раскольника опять отправили в далекий Пустозерский острог, в стенах которого старец начертал «Житие», осуждавшее творимое насилие: «Мой Христос не приказал нашим апостолам так учить, еже быть огнем да кнутом, да виселицей в веру приводить». Доносившиеся до мирян обличительные проповеди и письма вконец разгневали официальную церковь и царский двор. В 1682 году при царе Федоре Алексеевиче протопоп-старовер и его ученики были заживо сожжены в Пустозерском срубе. Кончина патриарха Никона тоже произошла внезапно при неясных обстоятельствах во время его переезда из ссылки в обитель Воскресенского монастыря Нового Иерусалима.
В раскол двух видных священнослужителей со свойственной средневековью жестокосердной развязкой неожиданно для кастового русского Домостроя вмешалось женское начало, связанное с именем Федосии Прокопьевны Морозовой. Сведения о боярыне-староверке Суриков почерпнул из книги И.Е.Забелина, с которым он общался в Москве и состоял в переписке. Его внушительный труд «Домашний быт русских цариц XVI-XVII веков» содержал главу об этой незаурядной женщине.