Глава седьмая - «Боярыня Морозова», продолжение
От черно-белой штриховки Суриков перешел к этюдам в цветоносной акварели и в технике масла. Анализируя его поиски, Наталья Кончаловская в мемуарной книге писала: «Сани, накренясь, уползали в глубь улицы, а сама боярыня сидела, прямая, судорожно прижав одну к другой вытянутые ноги. Уже рядом с санями, в отчаянном жесте сплетши руки, спешила за сестрой княгиня Урусова. Толпа разделилась на две группы, и, уходя вглубь, мелькали лица, и это море голов расступалось перед бердышами стрельцов, идущих впереди и открывающих путь саням, в которых сидела боярыня, подняв "тонкокостную руку" свою в железном наручнике с тяжелой цепью». Причем, загрунтованный холст художник менял трижды, пришивал к нему даже дополнительный кусок, добиваясь нужного размера, который привел бы всю сцену в действие. «В движении есть живые точки, а есть мертвые, - говорил Суриков. - Это настоящая математика. Сидящие в санях фигуры держат их на месте. Надо найти расстояние от рамы до саней, чтобы пустить их в ход...» Во время работы к художнику приходил Лев Николаевич Толстой и советовал срезать полотно в его нижней части, где перед дровнями была проложена снежная колея. Василий Иванович не согласился с замечанием писателя: «А там ничего убавить нельзя - сани не поедут». У создателя литературной эпопеи «Война и мир» и творца художественной «Боярыни Морозовой» были секреты, как оживить на немой бумаге и в нейтральных плетениях ткани проявления человеческой воли в судьбоносных ситуациях. Здесь проявлялась и мудрая интуиция, и разумный расчет. Не случайно поверхность суриковской картины была исчерчена диагональными и треугольными построениями, которыми пользовались еще мастера античного искусства, чтобы усилить динамический потенциал изображения. У Сурикова, кроме начертательного, они несли образно - смысловую нагрузку, визуально подчеркивая раскол в сознании народа, сгрудившегося вокруг плененной боярыни.
Приемы классической техники соотносились с реальной и прошлой средой Долгоруковской улицы, где жил художник со своей семьей. Среди тесно застроенных домов художник написал золотистые главки церкви святого Николы. По обеим сторонам мостовой живописец реконструировал деревянные, с резной обшивкой городские постройки XVII века, обнесенные крепкими заборами. Он не оставил без внимания детали быта москвичей - окна девичьих светелок под крышами, печные каменные трубы, перекладину колодца-журавля, незамысловатый скворечник, ожидавший прилета весенних пичуг.
Снежное покрывало улицы, измятое шагами прохожих, колеями проезжавших саней, Суриков писал у порога дома Збука. Василий Иванович попросил мужика, который направлялся на розвальнях к Бутырской заставе, заехать в ворота и совершить круг по двору. За пятиалтынный он на скорости взрыхлил нетронутый пласт возле крыльца. Художник немедленно взялся за краски и нанес на холст образовавшуюся борозду, при этом белоснежную краску смешал с ультрамарином, в дело пошли лиловые, серые, розовые, охристые тона. В результате монохромный зимний покров засверкал драгоценным ковром из сказки-былины. «На снегу писать - все иное получается, - говорил Суриков. - Вот пишут на снегу силуэтами. А на снегу все пропитано светом. Все в рефлексах... Все пленэр». На открытом «пленэрном» воздухе мастер писал и верхний план картины - небосвод, окутанный дымкой недолгого дня, когда холодное солнце брезжило сквозь сонную морозную изморозь.
В 1885 году Василий Иванович создал этюд «Зима в Москве», написанный из окна квартиры на Долгоруковской улице. Он вошел в ту часть полотна, где занесенные снегом боярские хоромы оттенялись темными ветвями кряжистой старой яблони. Другой пейзаж «Зима. Крыши домов» был узнаваем на основном холсте чердачным оконцем на кровле дома, примыкавшем к богородичному храму.
От входа в церковь с лампадой у иконы Богоматери с младенцем Христом на руках Суриков разворачивал повествование «Боярыни Морозовой». Каждому из сгрудившихся на крыльце людей художнику-«композитору» надлежало определить животрепещущие роли. Детали для них он искал повсюду. Возле дачи в Мытищах он разглядел богомолку, которая брела, опираясь на посох с кованым набалдашником. «Я схватил акварель да за ней, - рассказывал Василий Иванович Максимилиану Волошину. - А она уже отошла. Кричу ей: "Бабушка! Бабушка! Дай посох!" Она и посох-то бросила - думала, разбойник я». Художник невольно оказался владельцем вещи, которая наряду со старообрядческими четками сделалась атрибутом фигуры странника. В ветхом зипуне, с котомкой за плечами он прошел половину России, чтобы проводить боярыню Морозову на пути испытаний веры. В его чертах современники обнаруживали определенное сходство с самим Суриковым - с проседью в темных волосах, с нестихаемой думой в узких зрачках о российских перепутьях, им не было ни конца, ни края...
Образы женщин, окружавших странника, мастер писал со старообрядок из села Преображенского, где его охотно примечали: «Там, в Преображенском, все меня знали. Даже старушки мне себя рисовать позволяли и девушки-начетчицы. Нравилось им, что я казак и не курю». Василий Иванович одевал их по своему усмотрению в хранившиеся у него наряды и головные уборы горожанок XVII столетия. Низко склонила голову перед страдалицей Федосией Прокопьевной молодая боярыня в желтом атласном платке, в синей верхней накидке, из-под которой виднелись рукава рубахи, расшитой серебряными нитями. Ее подруга в шапочке, убранной драгоценными каменьями и жемчугом, в отчаянии прижимала к груди запястья нежных рук. Впереди выступала сопровождаемая седобородым супругом пожилая женщина, она была обряжена во все лучшее - парчовую головную повязку, вышитую искусными мастерицами, в мантию, обшитую собольими шкурками. Все они принадлежали к кругу знатных москвичек, которые присутствовали на царских приемах и состояли в родстве с Морозовой. Это они навещали затворницу, когда она была заточена на монастырском подворье, о чем свидетельствовала книга Забелина: «Сюда приезжало полюбопытствовать под видом мольбы такое множество вельможных жен, что монастырь был завален рыдванами и каретами».
Другие роли в картине Суриков наполнил контрастным по отношению к горевавшим боярыням содержанием. Из-за их спин выглядывала монашенка, юркая, с быстрым испуганным взмахом длинных ресниц, раньше она предавалась молитвам вместе со своей покровительницей, а теперь опасалась за собственное заточение под стражу. В общей массе скучились смуглый грек и татарин в тюбетейке, тем самым мастер напоминал о религиозном полифонизме российского государства, тактичность к которому необходимо было проявлять его правителю, чтобы не разразился еще один конфликт инаковерующих.
|