Глава шестая - Колорит поездки в Европу, продолжение
Во Флоренции Сурикова поразил занимавший целый квартал собор Санта-Мария дель Фьоре, украшенный куполом архитектора Возрождения Филиппо Брунеллески. После парижской сырости Василий Иванович отогрелся у его портала возле фрески Благовещения, окруженной декором из синих фиалок. Он написал Николаю Сергеевичу Матвееву: «Здесь совсем почти лето. Отличный воздух, словно цветами пахнет».
Именно в этом послании, наполненном запахами Апеннинского полуострова, художник настойчиво расспрашивал коллегу о состоянии своей крестьянской картины «Старик на огороде». Русский лейтмотив не оставлял его ум в ухоженных и обустроенных местах Европы.
В письме из Рима, датированном 10 февраля 1884 года, он задавал Матвееву другой насущный вопрос: «Не слыхали ли о передвижной выставке? Где она теперь путешествует?» Сам Василий Иванович, сняв жилье на улице Квириналле, передвигался по адресам реликвий Форума, Колизея, Ватикана. В покоях папы римского он поднял голову к «Станцам», выполненным на потолочных сводах Рафаэлем и его учениками по поручению Юлия II, «Мне более понравилась в «Изгнании Исидора» левая сторона и золоченые купола, - делился он впечатлениями с Чистяковым. - Есть натуральные силуэты фигур в «Афинской школе» с признаками серьезного колорита. У Рафаэля есть всегда простота и широта образа, есть человек в очень простых и нещеголеватых чертах».
Особое место Суриков уделил фрескам Микеланджело в Сикстинской капелле Ватикана. С точки зрения мастера, расписывавшего хоры московского храма Христа Спасителя, он отметил, что «пропорции картин ко всей массе потолка выдержаны бесподобно». Русский мастер многофигурных сцен обратил свой взор к фрагменту, когда грешники, цепляясь в ужасе друг за друга, проваливались в ад, где их ожидала ладья Харона и Миноса, судей ада: «Я не могу забыть превосходной группировки на лодке в нижней части картины «Страшный суд». Это совершенно натурально, цело, крепко, точь-в-точь, как это бывает в натуре. Этакий размах мощи, все так тельно, хотя выкрашено двумя красками». Тут же Суриков заметил, что для Микеланджело совсем не нужно традиционного подсвечивающего колорита: «У него есть такая счастливая, густая, теневая, тельная краска, которой вполне удовлетворяешься». Подобный лаконичный прием был введен в живопись итальянским гением на основе его опытов со светотеневой мраморной фактурой. Суриков убедился в этом, когда в римской церкви Пиетро ин Винколи рассматривал скульптуру Микеланджело «Моисей», ставшую для него образцом: «Какое наслаждение, Павел Петрович, когда досыта удовлетворяешься совершенством. Ведь эти руки, жилы с кровью переданы с полнейшей свободой резца, нигде недомолвки нет».
Еще одно свидание с художественной вечностью произошло, когда Суриков вошел в зал Палаццо Дориа и оцепенел перед портретом Веласкеса «Иннокентий X». «Это живой человек, это выше живописи, какая существовала у старых мастеров, - исповедовался он Чистякову. - От него невозможно оторваться. Я с ним перед отъездом из Рима прощался, как с живым человеком; простишься, да опять воротишься, думаешь: а вдруг в последний раз в жизни его вижу! Смешно, но я это чувствовал».
Расставаясь с поразившей его картиной, Суриков не прибегнул к ее копированию, как это сделал, например, Карл Брюллов, когда трудился над воспроизведением «Афинской школы» Рафаэля, которую считал недосягаемым идеалом. А другой жанр своего известного предшественника Василий Иванович вполне воспринял, следуя правилам его наполненных непосредственными наблюдениями бытовых полотен «Итальянское утро», «Итальянский полдень», где юные южанки нежились под струйкой журчащего фонтана, срывали янтарные грозди спелого винограда. Черноокая героиня в розовом платье с атласными бантами и лайковых перчатках с золотым браслетом склонилась в картине Сурикова «Сцена из римского карнавала» над решеткой балкона, покрытой ковром, и смеясь во весь голос, бросала на тротуар улицы букет. В ответ в ее жилье взлетали гроздья фиалок и лепестки роз. То был цветочный бой - ритуал, означавший победу весенних токов над мрачным покрывалом зимы.
Ежегодно происходивший в Риме трехдневный карнавал закручивал городскую жизнь во всеобщее празднество, оставившее ликующие приметы на заключенных в рамы картинах. Итальянец Ипполито Каффи изобразил на холсте «Карнавал на Корсо в Риме» освещенное вспышками факелов и фейерверков веселье, когда горожане с гортанными возгласами высовывались из окон на всех этажах домов или плясали во весь пыл, позабыв об отсчете полуночных часов. Русский мастер Александр Петрович Мясоедов в своей трактовке «Карнавала в Риме» показал полуденное шествие уличных комедиантов, возглавляемых лукавыми слугами Арлекином и Коломбиной в сопровождении озорных подростков в «дурацких» колпаках. Сатирическое зрелище, где каждый из солидных римлян мог быть осмеян, будь то ростовщик-скупец, лекарь-шарлатан или юрист-тугодум.
Народную карнавальную стихию Суриков выразил в импровизированном акварельном этюде с надписью «Рим. 1884». По обычаю тетрализованного действа лица и фигуры его участников скрывались под масками, цилиндрами, чалмами, шляпами с перьями, платьями с буфами, клоунскими накидками. Никто не желал быть узнанным в фривольной игре нравов, где позволялись немыслимые в регламентированном повседневном быту поступки. И суриковская кисть искрилась, распадалась на рассыпанные в воздухе мазки подобно разноцветным кругляшкам бумажного конфетти.
|