Глава восьмая - «Затмение» в судьбе художника, продолжение
В сентябре семья Суриковых возвратилась в Москву. Василий Иванович показал сибирские работы молодому пейзажисту Илье Семеновичу Остроухову, которого он иногда приглашал к себе вместе с именитым Виктором Васнецовым на пельмени. Спускаясь по лестнице после сытного угощения, создатель «Богатырей» и «Аленушки», сказал Остроухову: «А вот теперь Василий Иванович налил еще рюмочку и выпил ее совершенно уже искренне за единственного лучшего русского художника - за Василия Ивановича Сурикова». Хотя Илья Семенович был вполне осведомлен о самолюбии старшего коллеги, он не удержался от отзыва об этюдах с красноярским затмением, отговаривая выставлять их на шестнадцатой передвижной выставке 1888 года. В письме, посланном из Петербурга перед ее открытием, он просил снять их из общей экспозиции: «Этих пейзажей публика не поймет... Они выглядят чрезвычайно странно. Один из них положительно трудно разобрать... Говорю Вам прямо, что публика, вся публика, будет недоумевать и Ваше имя, которое здесь, в особенности после прошлогоднего страшного успеха Морозовой, стоит так высоко, что на малейший мазок Ваш будет обращено самое напряженное внимание, - это имя Ваше подвергнется страшному риску».
На самом деле, зрители, привыкшие к размеренному письму, преобладавшему в большинстве жанров передвижников, могли не воспринять начертание зависшего над городом черного диска в ореоле пламеневших протуберанцев. В русской живописи еще не наступил черед переклички с манерой Сезанна и Ван Гога, коренным образом изменивших каноны европейской техники масла. Поэтому Василий Иванович счел разумным не показывать красноярские работы столичной публике и художественной критике.
Отстраненное «Затмение» было продано в частную коллекцию Николая Помпеевича Пассека, мужа дочери Петра Ивановича Кузнецова. Вместе с Пассеком он возвращался осенью 1887 года из Сибири и запечатлел его в акварельном листе «В столовой на пароходе» в виде элегантно одетого господина в пенсне, который сидел за столом, уставленном напитками в хрустальных бокалах. Каково же было удивление коллекционера, когда внезапно в его харьковской квартире появился Суриков и потребовал возвратить приобретенные работы, В своих воспоминаниях дочь художника Ольга Васильевна рассказывала об этом поступке так: «Он поехал в Харьков, где в это время жил Пассек и, к большому огорчению последнего, вернул ему деньги, взял этюды и уничтожил их».
Воплощенное в пульсировавших красках магическое исчезновение дневного светила сделалось знамением к несчастью, постигшем в скором течении времени личную жизнь мастера. Не попытался ли он, разорвав холст, сбросить с себя его рискованную печать?
Василий Иванович считался в быту аскетом. Приходившие в его квартиру товарищи примечали его полное равнодушие к мебели и посуде, которые бы соответствовали положению состоятельного художника, получавшего средства от Третьякова. Единственное, что он ценил в скромном уюте, касалось неустанной заботы Елизаветы Августовны о нем и о подраставших день за днем детях. В качестве домашнего изографа он пускал их лица под акварельный растек и карандашный штрих. Избрав неизменной натурщицей Ольгу, он изобразил ее во время поездки в Париж в виде важной «дамы», восседавшей на взрослом, не по ее детской фигурке, стуле из красного дерева с китайским веером в руках. В декабре 1887 года Василий Иванович в письме к родным среди подробностей жизни дочерей, их подготовке к учебе в гимназии, сообщил, что пишет «Олин портрет в красном платье, в котором она была в Красноярске».
Суриковы сняли квартиру на Смоленском бульваре в доме Кузьминой, сухую, теплую, небольшую в сравнении со збуковским владением. Возле покрытой кафелем печки отец попросил постоять похожую на него кареглазую Ольгу, одетую в пурпурный наряд с белыми горошинами, оборками и большим воротником, украшенным шитьем. В одной руке девочка держала любимую золотоволосую куклу, другой касалась нагретого камня. В станковом портрете размером 135 на 80 сантиметров чувствовался ее общительный характер, нравившийся отцу-художнику.
В семейную галерею попала акварель «С гитарой» - портрет Софьи Августовны Кропоткиной, урожденной Шарэ, сестры Елизаветы Августовны. Очарование артистичной свояченицы, перебиравшей струны гитары, выразилось на акварельном листе в ее блестящих глазах, кружевной накидке, покрывшей светло-русые волосы, заколотой у шеи коралловой броши, в складках задрапированного воланами серого кашемирового платья. Бумага стараниями мастера пела женским контральто:
Взвейся, ласточка сизокрылая,
Над окном моим, над косящимся...
Василий Иванович не мыслил своего существования без щемящей встречи, когда он в петербургском храме подошел к девушке, разделившей его человеческую судьбу. Его подруга и муза была примечена на холсте в образе скорбевшей Марии Меншиковой. Елизавета Августовна передавала собственное болезненное состояние, которое год от года охватывало ее организм. Но она не смогла отказаться от физически тяжелой для ее сердца поездки в Красноярск, в первый и последний раз ей хотелось повидать и поклониться матери безмерно любимого мужа. Поезда, пароходы, конные повозки вконец расшатали ее слабевший пульс и, оказавшись в Москве, она не поднималась из глубокого кресла.
Хотя Суриков щадил покой жены, он все же натянул на подрамник камерный холст и написал маслом побледневшие черты опухшего лица, оттененные распавшимися прядями прически на прямой пробор и воротом синего домашнего платья. В другом акварельном этюде водные краски, словно неутешные слезы, стекали с листа, едва сдерживаемые графитным карандашом. Елизавета Августовна откинула голову на подушку, схожую пергаментным цветом с кожей ее опавших щек и сухих губ. У Василия Ивановича не хватило сил завершить до конца печальное изображение, он так и не прописал тонкие пальцы, слабо перебиравшие край розовой кофточки. Наверху, где он обычно расписывался на свершенном труде, мастер вновь поставил красную точку. Это не для продажи, это для поклонения его Мадонне!
|