Глава пятая - «Меншиков в Березове»
После завершения девятой выставки Товарищества передвижников Павел Петрович Чистяков послал письмо в Москву Павлу Михайловичу Третьякову, где по праву учителя высказал авторитетное суждение о полотне своего ученика «Утро стрелецкой казни»: «Передвижная выставка для меня нынешняя была очень интересна, и я на ней был и осматривал ее четыре раза... Картина В.И.Сурикова - очень выразительная картина, хотя в ней нет тонкости в отделке... Для меня она очень экспрессивная картина, даже до тяжеловатости. (Конечно, впечатление она производит тяжелое.) Ну, да и сюжет такой. Радуюсь, что Вы приобрели ее, и чувствую искреннее уважение к Вам и благодарность». Заслуженный академик ценил благотворительную деятельность состоятельного купца и промышленника по собиранию произведений отечественных живописцев, графиков, скульпторов. В 1872 году Третьяков приступил к постройке залов для своей обширной коллекции в Лаврушинском переулке. Чистяков отозвался о значении его инициативы для российской культуры: «Ведь лучше Вашей галереи нет».
В ответе, отосланном в Петербург 4 мая 1881 года, Третьяков назвал это письмо праздником для его души, к тому же в нем содержалось «столько верного, правдивого и поучительного», что его следовало бы «прочесть всем молодым художникам». Павел Михайлович имел в виду критику Чистякова по поводу подражания некоторых из них европейским образцам в угоду нетребовательным потребителям живописи: «Пора нам, русским художникам оглянуться на себя всеми силами и пора увидеть, что мы люди и мы можем разговаривать с природой божьей и совершенствовать и развивать себя». Павел Петрович в этом отношении был уверен в характере Сурикова, которому он внушал: «Ведь искусство удовлетворяет две стороны - себя и публику, но прежде всего оно удовлетворяет себя. Публика требует или даже дает идею, сюжет современный, и она вправе. Искусство же постоянно требует исполнения и удовлетворения всех сторон его, из которых состоит оно».
После переезда «Стрельцов» к Третьякову квартира Василия Ивановича в доме на Зубовском бульваре опустела. На охватившем его организм физическом опустошении сказывалась слабость после перенесенной зимой болезни легких. Внешне он старался бодриться и в очередном письме в Красноярск в летние дни 1881 года высказал удовлетворение от полученной за картину суммы в 8000 рублей: «Живу безбедно с семьей». Он перестал скрывать от матери свою женитьбу, отправлял на Благовещенскую улицу фотокарточки дочери Оли и поклоны от «милой жены» Елизаветы Августовны. В сентябре 1880 года появилась на свет Леночка, по весточке отца: «Такая хорошенькая».
Прасковья Федоровна и Александр Иванович узнали о намерении старшего Сурикова «новую картину начать на даче». Там же был помещен его пригородный адрес: станция Люблино, деревня Перерва, по Московско-Курской железной дороге.
Продолжая «допрашивать» книги, Суриков обнаружил в дневнике князя Катырева-Ростовского запись: «Отроковица... земною красотою бела и лицом румяна». Речь шла о Ксении - дочери Бориса Годунова, приготовлявшейся к свадьбе с датским принцем Иоанном. Сговоренному браку не суждено было состояться. После обильного пира жених скончался от нестерпимых коликов в животе. Вероятно, боярскому окружению Годунова не угодна была его родственная связь с влиятельной европейской страной. Безутешная невеста в одночасье стала невенчанной вдовой. Оплакивания утраченного возлюбленного художник задумал отразить в полотне «Царевна Ксения у портрета умершего жениха-королевича».
В композиционном эскизе он круговыми мазками масла набросал убранство терема, где утешаемая матушками и няньками красавица кручинилась подле заморской рамки с ликом нареченного ей в мужья царевича датских кровей. Суриков надеялся, что с его помощью вовлечет дочерей в сказку с разлуками, печалями, преображениями и вывесил в качестве иллюстрации на стену избы в подмосковной Перерве.
Лето и осень 1881 года выдались дождливыми. Елизавета Августовна почти не выводила Олю и Лену погулять в саду, закутавшись в теплые платья, они не покидали сумрачной комнаты с маленькими окошками.
Сырость вызывала у жены Сурикова обострение ревматической боли в суставах, синие тени лихорадочно ложились под ее уставшими от недомогания глазами. Василий Иванович рассказывал писателю Сергею Глаголю, как, возвращаясь вечером из Москвы, он вошел в сени и отворил дверь: «Посреди комнаты, где не так дуло, прямо против окна, у столика, сидела, сумерничая, жена, а у ног ее куталась в шубу дочь. Против жены, закутанная в теплую кофточку, сидела знакомая барышня и, уткнувшись в книгу, слабо освещенную светом из окна, что-то читала вслух...» Зрение мастера обострилось и на листе бумаги возник этюд «Две женщины в деревенской избе». Но Суриков не хотел остановить штрихи карандаша лишь на неблагоприятной бытовой ситуации, возникшей из-за зябкой непогоды, он неотступно думал: «Кто же это так вот в низкой избе сидел». Разрешение темы нахлынуло, когда Василий Иванович поехал покупать холсты в торговые ряды на Красной площади: «И вдруг... Меншиков! Сразу всю картину увидел. Весь узел композиции».
Отданное в Третьяковскую галерею «Утро стрелецкой казни» не оставляло мозг его создателя, теперь он собрался обратить лицом к истории того самого Александра Меншикова, который на прежнем полотне был отвернут от нее, дабы рапортовать Петру о выполнении приказа сечь и рубить непокорные головы. «Полудержавный властелин», по выражению Пушкина, «дитя сердца» Петра, как он именовал своего приближенного в письмах, пережил в карьерной линии жизни и головокружительный взлет, и омраченное падение. Сорванец Алексашка, нещадно битый стрелецкой охраной у входа в Кремль, оказался примеченным за лихость сыном Алексея Михайловича и взят в услужение денщиком в монархические покои. Чем ярче всходила планида Петра, тем весомей падал ее отсвет на расторопного Меншикова. За участие в военных действиях против балтийских соседей России он получил титулы графа Римской империи и светлейшего князя Ижорского.
|