Глава из книги Надежды Шер. Василий Иванович Суриков

» Первая » Вторая » Третья » Четвертая » Пятая » Шестая » Седьмая » Восьмая » Девятая » Десятая » Одиннадцатая » Двенадцатая » Тринадцатая » Четырнадцатая » Пятнадцатая » Шестнадцатая » Семнадцатая » Восемнадцатая » Девятнадцатая

Так Сибирь его детства. Москва со своим древним Кремлем. Красной площадью, исторические книги, дневник Корба помогали ему яснее увидеть даль веков. Прошлое становилось для него настоящим, и он как бы сам присутствовал на стрелецких казнях, ощущал себя человеком петровского времени. Вот здесь, между стенами Кремля и храмом Василия Блаженного, стояли виселицы, здесь казнили стрельцов и атаманов стрелецких. Сюда на место казни на белом коне, в зеленом кафтане, в сопровождении знатных московитов и иноземных послов приехал Петр. Утро было хмурое, еще не совсем рассеялся холодный лиловатый туман над площадью. Стрельцов привезли на телегах в белых смертных рубахах, с зажженными свечами в руках. И на белых рубахах отблески мерцающих огоньков. Кругом стоял плач громкий: «мать рыдала по своему сыну, дочь оплакивала судьбу отца, несчастная супруга стенала об участи своего мужа, и волновался народ подобно шуму вод многих». Но и тут стрелец не покоряется, Он противится царю, упрямствует. Отца, матери не слушает, Над молодой женой не сжалится, О детях своих не болезнует...
Такую картину и написал Суриков. «У меня в картине крови не изображено, и казнь еще не начиналась. А я ведь это все - и кровь, и казни - в себе переживал. «Утро стрелецких казней» - хорошо их кто-то назвал. Торжественность последних минут мне хотелось передать, а совсем не казнь». В эти последние торжественные и трагические минуты перед казнью друг против друга стоят две силы: налево и в центре картины - стрельцы. С ними их жены, перепутанные дети, народ. Стрельцы без страха, твердо идут на смерть. Их не смирил и не покорил царь. Направо - Петр с иноземными гостями, с боярами. Лицо его грозно. Он гневно смотрит на стрельцов. Он могучий и грозный преобразователь России, уверен в своей правоте.
Три года работал Суриков над картиной. Неутомимо охотился «за натурой», сделал множество зарисовок, этюдов. Каждую деталь для картины писал с натуры: расписные дуги, колеса, оглобли на телегах, узоры на платках и одеждах женщин, мундиры преображенцев, камзол иностранца, старинная карета, кремлевские стены... «Помните, - рассказывал он Волошину, - там у меня стрелец с черной бородой, - это Степан Федорович Торгошин, брат моей матери. А бабы - это, знаете ли, у меня и в родне были такие старушки... А старик в «Стрельцах» - это ссыльный один, лет семидесяти. Помню, шел, мешок нес, раскачивался от слабости - и народу кланялся. А рыжий стрелец - это могильщик, на кладбище я его увидал. Я ему говорю: «Поедем ко мне - попозируй». Он уже занес было ногу в сани, да товарищи стали смеяться. Он говорит: «Не хочу». И по характеру ведь такой, как стрелец. Глаза, глубоко сидящие, меня поразили. Злой, непокорный тип. Кузьмой звали. Случайность: на ловца и зверь бежит. Насилу его уговорил. Он, как позировал, спрашивал: «Что, мне голову рубить будут, что ли?» А меня чувство деликатности останавливало говорить тем, с кого я писал, что я казнь пишу». Казалось, все для картины было найдено. Но как много нужно было еще решить, продумать, каким нужно было обладать чувством художественного такта, чувством меры, чтобы не дать ничего лишнего, угадать и отобрать самое существенное и при этом ни на минуту не терять из виду картину в целом, собрать ее воедино, «утрясти ее». «Тут есть какой-то твердый, неумолимый закон, который только чутьем можно угадать,- говорил Суриков, - но который до того непреложен, что каждый прибавленный или убавленный вершок холста или лишняя поставленная точка разом меняет всю композицию». Этим чутьем, как редко кто из художников, в совершенстве обладал Суриков. Недаром еще в академии его в шутку называли «композитором».

Жил эти годы Суриков в Москве, на Зубовском бульваре, с женой и двумя маленькими дочками. «Живу на хорошенькой квартирке, окнами на Зубовский бульвар»,- писал он домой. А «хорошенькая квартирка» была так мала, что даже в самой большой комнате подрамник с холстом пришлось поставить по диагонали и, чтобы сразу увидеть всю картину, надо было смотреть на нее искоса из другой комнаты. И еще: в этой «хорошенькой квартирке» было всегда очень холодно, и Репин шутя говорил, что Суриков не чувствует холода потому, что греет и его и почти пустые комнаты горячая любовь художника к искусству. С Репиным Суриков был знаком еще в Петербурге, когда учился в академии, а здесь, в Москве, узнал его лучше. Ближе узнал Суриков и художников Васнецова, Поленова, которые в эти годы тоже жили в Москве. Все четверо поселились в одном районе, все увлечены были Москвой, и для каждого из них эти годы в Москве были годами становления, поисков своего пути, своего живописного языка. Общение друг с другом обогащало их, они виделись часто, вечерами собирались у Репина на рисовальные вечера.
Как-то зашел к Сурикову Репин. «Стрельцы» были почти закончены.
- Что же это у вас ни одного казненного нет? Вы бы вот здесь хоть на виселице, на правом плане, повесили бы, - посоветовал он.
Суриков промолчал. Но когда ушел Репин, ему захотелось попробовать, как это получится. Он мелом пририсовал фигуру повешенного стрельца. Неожиданно в комнату вошла нянька, увидела казненного стрельца и тут же упала без чувств.
В этот же день заехал Павел Михайлович Третьяков. Посмотрел на стрельца, огорчился: «Что вы, картину всю испортить хотите?» Картину он уже считал своей - знал, что купит ее для галереи, как только она будет окончена. В конце февраля «Стрельцы» уехали в Петербург на девятую передвижную выставку. Репин, который к этому времени переселился в Петербург и был одним из устроителей выставки, писал Сурикову: «Сегодня вашу картину привезли при мне, раскупорили и натянули на подрамок; все благополучно. Восторг единодушный у всех; все бывшие тут в один голос сказали, что надобно отвести ей лучшее место. Картина выиграла; впечатление могучее! «На нервы действует», - сказал один с неподдельным чувством».