Чистяков, который был одним из преподавателей Сурикова, был уверен, что Суриков получит золотую медаль.
Но ни золотой медали, ни заграничной командировки Суриков не получил, хотя всем ясно было, что он единственный из всех конкурентов достоин и медали и командировки. Возмущенный Чистяков писал Поленову: «У нас допотопные болванотропы провалили самого лучшего ученика во всей академии Сурикова... Не могу говорить, родной мой, об этих людях, голова сейчас заболит, и чувствуется запах падали кругом. Как тяжело быть между ними».
Все отлично понимали настоящую причину отказа, говорили, что у вице-президента Академии художеств, великого князя Владимира Александровича, произошла крупная растрата казенных денег и командировки были отменены. Чистяков не мог с этим примириться, и по его просьбе вице-президент выхлопотал у царя деньги на командировку Сурикова от «Царской милости» отказался и за границу не поехал.
31 декабря 1875 года Суриков получил диплом на звание классного художника первой степени. Вместо заграничной командировки он взял заказ на роспись храма Христа Спасителя, который только что построили в Москве. Ему предложили написать четыре большие картины на тему: «Диспут о вере на Вселенских соборах». Для выполнения предварительных эскизов ему разрешили пользоваться мастерской академии.
С начала 1876 года и до лета 1877 года он работал в Петербурге, а летом уехал в Москву кончать работу на месте. «Работать для храма Спасителя было трудно, - говорил Суриков. - Я хотел туда живых лиц ввести. Греков искал. Но мне сказали: если так будете писать - нам не нужно. Ну, я уж писал так, как требовали. Мне нужно было денег, чтобы стать свободным и начать свое».
Наконец заказ сдан; получены деньги. Он свободен и может «начать свое». Суриков решает поселиться в Москве.
3
Москва, разбросанная, пестрая, путаные ее тупики и переулки, Красная площадь с храмом Василия Блаженного, зубчатые стены Кремля - вся эта седая старина, которая здесь, в Москве, чувствовалась сильнее, чем в Петербурге, и была близка художнику, выросшему в Сибири, где, по его словам, жизнь была «совсем XVII век», обворожила Сурикова.
И «началось здесь в Москве со мною что-то странное, - вспоминал Суриков, - прежде всего почувствовал я себя здесь гораздо уютнее, чем в Петербурге. Было в Москве что-то гораздо больше напоминавшее мне Красноярск, особенно зимою. Идешь, бывало, в сумерках по улице, свернешь в переулок - и вдруг что-то совсем знакомое, такое же, как там, в Сибири.
И, как забытые сны, стали все больше и больше вставать в памяти картины того, что видел в детстве, а затем в юности; стали припоминаться типы, костюмы, и потянуло ко всему этому, как к чему-то родному и несказанно дорогому». Часто думалось ему, что здесь, в Москве, он нашел «свой путь».
Путь этот как бы начинался с того первого наброска на листке с нотами для гитары, на котором рукою Сурикова написано: «Первый набросок «Стрельцов» в 1878 г.». Мысль написать картину стрелецкой казни возникла у Сурикова еще в Красноярске. О такой картине думал он и в Москве, где останавливался по дороге в Петербург и где впервые «красоту Москвы увидал».
А теперь, когда крепко и навсегда связал свою жизнь с Москвой, эта мысль о картине неотступно преследовала его, становилась определеннее, яснее.
Как-то бродил он по Москве. Один. Шел по Красной площади. Кругом ни души. Остановился недалеко от Лобного места, засмотрелся на очертания Василия Блаженного, и «вдруг, - рассказывал Суриков позднее,- в воображении вспыхнула сцена стрелецкой казни, да так ясно, что даже сердце забилось. Почувствовал, что если напишу то, что мне представилось, то выйдет потрясающая картина.
Поспешил домой и до глубокой ночи все делал наброски, то общей композиции, то отдельных групп. Надо, впрочем, сказать, что мысль написать картину стрелецкой казни была у меня и раньше. Я думал об этом еще в Красноярске. Никогда только не рисовалась мне эта картина в такой композиции, так ярко и так жутко... И цветовая окраска вместе с композицией возникла».
Все в Москве было теперь связано для Сурикова с беспокойным гением Петра, со стрельцами, неукротимыми, непокорными... «Я на памятники, как на живых людей смотрел, расспрашивал их: «Вы видели, вы слышали, вы свидетели... А памятники все сами видели; и царей в одеждах, и царевен - живые свидетели. Стены я допрашивал, а не книги».
Но допрашивал он не только стены. Часами сидел в Оружейной палате, в Историческом музее, изучал быт петровской эпохи, зарисовывал костюмы, оружие; читал все, что можно было достать о Петре, о его времени. Особенно интересен ему был «Дневник путешествия в Московию» Корба, секретаря австрийского посольства в Москве. Корб был очевидцем стрелецких казней и всё добросовестно записал.
Часто в эти дни вспоминалось и детство в Сибири... Вот он, мальчишка-школьник, спасается от «погони». Притаился у кого-то во дворе, ни жив ни мертв стоит. Слышит топот «врагов», которые за ним гонятся, а сам думает: вот также, вероятно, и Артамон Матвеев во время стрелецкого бунта, притаившись, стоял и слушал, как бежали мимо двора стрельцы.
Видел он в Красноярске и казни, и телесные наказания. Они публично происходили недалеко от училища на Острожной площади. «Смертную казнь я два раза видел, - рассказывал Суриков. - Раз трех мужиков за поджог казнили. Один высокий парень был, вроде Шаляпина, другой - старик. Их на телегах, в белых рубахах привезли. Женщины лезут, плачут - родственницы их. Я близко стоял. Дали залп.
На рубахах красные пятна появились. Двое упали. А парень стоит. Потом и он упал. А потом вдруг, вижу, подымается... Такой ужас, я вам скажу... Жестокая жизнь в Сибири была. Совсем семнадцатый век».
|
