Глава из книги Надежды Шер. Василий Иванович Суриков

» Первая » Вторая » Третья » Четвертая » Пятая » Шестая » Седьмая » Восьмая » Девятая » Десятая » Одиннадцатая » Двенадцатая » Тринадцатая » Четырнадцатая » Пятнадцатая » Шестнадцатая » Семнадцатая » Восемнадцатая » Девятнадцатая

Жизнь началась трудная. Пенсию матери назначили всего тридцать рублей в месяц, и, чтобы как-то свести концы с концами, мать и сестра Катя брали заказы: плели кружева, вышивали - Прасковья Федоровна была замечательная рукодельница. Она сама придумывала узоры для вышивания гарусом, бисером - у нее был прирожденный вкус. Прасковья Федоровна, женщина старинных торгошинских заветов, умная, замкнутая, обладала большой силой воли. «Мать моя удивительная была, - говорил Суриков. - ...У нее художественность в определениях была: посмотрит на человека и одним словом определит...» Вечерами втроем сидели у сальной свечки. Редко заходил кто-нибудь из родных или знакомых на огонек. Мать и Катя обычно работали, Вася учил уроки, иногда после уроков играл на гитаре или читал. В подполье дома, вместе со старинным оружием и вещами, хранились книги, главным образом исторические. Почти все их перечитал Вася. Его привлекали в них войны, грозные события, сильные, смелые люди, и, когда мальчишки уездного и приходского училища в кулачном бою шли друг на друга стеной, он всегда был предводителем.
Однажды Вася вернулся из училища и сказал, что встретил Петрашевского. «Полный, в цилиндре шел. Борода с проседью. Глаза выпуклые - огненные». Он знал, что это «политический». В семье о Петрашевском говорили с уважением. Мать иногда рассказывала и о нем и о декабристах, которые после ссылки жили в Красноярске на поселении. Она не раз видела в церкви декабристов Бобрищева-Пушкина и Давыдова. «Они впереди всех в церкви стояли. Шинели с одного плеча спущены. И никогда не крестились. А... когда поминали Николая I, демонстративно уходили из церкви». Если при этом присутствовал дядя Иван Васильевич, то он непременно повторял рассказ о том, как познакомился на Кавказе с офицером-декабристом и как декабрист подарил ему шашку.
Тринадцати лет Василий Суриков окончил уездное училище. В июне в училище состоялся выпускной акт. На акте присутствовали разные почетные и непочетные гости, и самым важным гостем, как обычно, был попечитель училища. Василий Суриков получил похвальный лист, а попечителю был преподнесен акварельный рисунок Сурикова - букет цветов, сделанный с натуры. Попечитель долго рассматривал рисунок, потом сказал: «Ты, Суриков, будешь художником». Об этом говорил ему и Гребнев, говорили товарищи и учителя. Его так и называли в училище - «художник». А дома жить стало еще труднее - не хватало денег. Сестра Катя вышла замуж и уехала. Брат Саша подрастал, и его надо было учить. Пришлось четырнадцатилетнему Сурикову поступить на службу писцом в губернское правление. Работа была совсем неинтересная - целый день приходилось переписывать какие-то бумаги, отчеты, докладные записки. Так шел год за годом. Ничего в жизни Сурикова не менялось. В будни - скучная служба; в праздник - раздольное, буйное веселье: кулачные бои на Енисее, гулянье по улицам с гитарой, песнями, пляской; на масленой - катанье в расписных санях... «Мы с ним (с товарищем) франты были. Шелковые шаровары носили, поддевки, шапочки ямщицкие и кушаки шелковые. Оба кудрявые. Веселая жизнь была...» И этот же «франт», озорной, крепко сбитый, коренастый сибиряк, все свободное время отдавал рисованию. Он рисовал портреты своих сослуживцев, рисовал все, что видел вокруг, - Енисей, прибрежные камни, степные просторы, горы, лес... И все чаще и чаще неистово тосковал, мечтал учиться живописи - Гребнева рядом не было, он уехал из Красноярска.
«Очень я по искусству тосковал, - рассказывал Суриков Волошину.- Мать какая у меня была: видит, что я плачу, - горел я тогда,- так решили, что я пойду пешком в Петербург. Мы вместе с матерью план составили. Пойду я с обозами - она мне тридцать рублей на дорогу давала. Так и решили».
- Но все произошло не так, как думал Суриков. Однажды он, может, из озорства, а может быть, чтоб отдохнуть от надоевшей канцелярской переписки, нарисовал на листе бумаги муху. Лист этот каким-то образом попал в папку столоначальника, когда тот пошел с докладом к губернатору Замятнину. Сделав доклад, столоначальник ушел. Папка осталась лежать на столе. Губернатор перелистал ее. Видит, на белом листе - муха. Он смахнул ее раз, другой. Пригляделся - муха нарисована. Вызвал столоначальника.
- Кто все это подстроил?
- У нас, ваше превосходительство, писец есть один, хорошо рисует. Это его работа.
- Позовите-ка мне этого молодца.
«Молодец», конечно, чувствовал себя не очень уютно, когда предстал перед начальством. А начальство посмеялось, приказало принести и показать еще другие рисунки. Суриков рисунки принес. Губернатор оставил их у себя, а потом отправил в Петербург, в Академию художеств, с просьбой принять Сурикова в число ее воспитанников. Через два месяца пришел ответ: Суриков по своим работам «заслуживает быть помещенным в академию», но ни на проезд до Петербурга, ни на его содержание в академии средств не имеется. И все-таки Суриков был счастлив - сама Петербургская академия художеств признала за ним право учиться! Но как быть дальше? И тут помог губернатор Замятнин. Ничего не сказав Сурикову, он устроил у себя званый обед, пригласил богатых купцов, городского голову Красноярска - Петра Ивановича Кузнецова, человека образованного, любителя живописи. На обеде Замятнин рассказал о Сурикове и предложил устроить подписку, чтобы отправить его в Петербург учиться. Кузнецов воодушевился, заявил, что берет на себя все расходы по отправке Сурикова в Петербург и будет содержать его там все годы учения.