Глава из книги Надежды Шер. Василий Иванович Суриков

» Первая » Вторая » Третья » Четвертая » Пятая » Шестая » Седьмая » Восьмая » Девятая » Десятая » Одиннадцатая » Двенадцатая » Тринадцатая » Четырнадцатая » Пятнадцатая » Шестнадцатая » Семнадцатая » Восемнадцатая » Девятнадцатая

От посетителей, от знакомых Суриков просто отмахивался. Виделся со Львом Николаевичем Толстым, с которым всегда чувствовал себя свободно, внимательно прислушивался к его советам, хотя и не всегда им следовал. Бывал иногда у Поленовых, у Третьяковых на музыкальных вечерах. Радовался редким встречам с Нестеровым, когда тот наезжал из Киева в Москву. Свободными вечерами, которых выпадало очень мало, играл на гитаре и говорил, что это лучший его отдых.
В письмах к родным он постоянно пишет, как идет работа над картиной, рассказывает о дочерях: всегда очень коротко, всего несколько строк, но как много заботы, нежности за этими строчками! В одном письме он пишет: «Оле и Лене сшил новые платья, недорогие. Ходят они ничего у меня - чистенькие. На елке были у Поленова... И у нас своя была маленькая елочка; дети сами ее убирали... Ребятишки учатся хорошо. Сидят сейчас за уроками...» А за дощатой перегородкой запасного зала Исторического музея почти оконченная картина.
...1581 год. Идет последняя решительная битва казацкой дружины Ермака с полчищами Кучума. «Две стихии встречаются», - так определил Суриков основную мысль своей картины. Переправа через Иртыш. Бьются волны реки о борта лодок. Грозной стеной наступают казаки. Навстречу, на крутом берегу, толпы кучумцев. Вот дрогнули кучумские полчища. Побежали. А те, что остались, еще яростно сопротивляются. Ермак в самой гуще боя вместе со своими казаками. Грохот пушечных ядер, треск ружейных залпов, свист летящих стрел... Пороховой дым застилает глаза... Вспыхивают желто-розовые огоньки выстрелов... Мерцают красные, желтые, синие островерхие казацкие шапки... Чуть приглушенно светятся отдельные пятна синих и красных казачьих кафтанов, пестрые одежды кучумовцев... И все это так живописно-разнообразно и вместе с тем так цельно, так собрано воедино, как торжественный народный сказ, как песня, сложенная во славу древней нашей земли.
И вот наконец картина окончена. Одним из первых увидел ее художник Нестеров, который был в это время в Москве и которого Суриков пригласил посмотреть картину. «Я пошел в Исторический музей... Стучусь в дощатую дверь. «Войдите». Вхожу и вижу что-то длинное, узкое... Меня направляет Василий Иванович в угол, и, когда место найдено, мне разрешается смотреть. Сам стоит слева, замер, ни слова, ни звука. Смотрю долго, переживаю событие со всем вниманием и полнотой чувства, мне доступной, чувствую... что с каждой минутой я больше и больше приобщаюсь, становлюсь если не участником, то свидетелем огромной человеческой драмы, бойни не на живот, а на смерть, именуемой «Покорение Сибири...» ...Впечатление растет, охватывает меня... Суриков это видел и спросил: «Ну, что, как?» - Я обернулся на него, увидел бледное, взволнованное, вопрошающее лицо его. Из первых же слов моих он понял, почуял, что нашел во мне, в моем восприятии его творчества то, что ожидал... Повеселел мой Василий Иванович, покоривший эту тему, и начал сам говорить, как говорил бы Ермак - покоритель Сибири». В середине февраля 1895 года картина Сурикова «Покорение Сибири Ермаком» была показана на двадцать третьей передвижной выставке. Многих художников буквально потрясла картина; о ней говорили как о чуде искусства. На обеде, который обычно устраивали передвижники после открытия выставки, Сурикова встретили громом аплодисментов, а Репин вместе со своими учениками устроил в своей мастерской вечер в честь Сурикова. По просьбе художника картину показывали казакам разных полков, и он сам объяснял ее и писал родным, что казаки были в восторге. Но, так же как это было и с другими картинами Сурикова, вокруг «Покорения Сибири» поднялся шум. Не всем дано было понять картину, так не похожую на парадные исторические картины. В некоторых газетах появились статейки о том, что картина не удалась художнику, что написана она «какими-то темными коричневыми красками и производит неприятное впечатление». Говорили о каких-то погрешностях в рисунке и за деревьями не видели леса, не видели того, с каким проникновением раскрыл Суриков подлинную правду истории, как изумительно угадал дух времени, с каким вниманием к человеку показал и казаков Ермака, и разноплеменное войско Кучума. Не поняли и того, как тонко и мудро нашел художник единство между суровым содержанием картины и цветовым ее решением.

Картина осталась в Петербурге - с выставки ее купили для Русского музея, где она и висит до сих пор. Казалось бы, теперь можно и нужно отдохнуть. Но до отдыха ли, когда в голове замыслы все новых и новых картин? На очереди уже давно «Степан Разин», и среди художников уже давно ходят слухи, что Суриков начал работать над картиной. И вдруг все оборвалось. Не успела еще выставка уехать в Москву, как Суриков получил известие о смерти матери. «Получил вчера твое скорбное письмо, - писал он брату... - все хожу как в тумане. Слезы глаза застилают... Я заберусь в угол, да и вою. Ничего, брат, мне не нужно теперь. Ко всему как-то равнодушен стал». Нет матери, которую он сильно любил, с которой связана была вся жизнь, даже тогда, когда они годами не виделись. Ушла из жизни и картина, которой отдавал он все мысли, всю душу последние пять лет. Сиротливая пустота, одиночество. «Я изредка хожу в театры и к знакомым, которых у меня мало. Я не охотник до них, как и дорогая наша покойная мамочка», - писал он брату. Все заботливее, ласковее становятся его письма к брату. «Ты ведь у меня один, кроме детей, на котором мои привязанности». Дочки к этому времени подросли; младшая еще ходила в гимназию, а старшая поступила в музыкальную школу. Были теперь у них и свои знакомые и свои интересы. Квартира понемногу меняла свой облик - на окнах появились занавески, в столовой диван, кресла. Только комната Василия Ивановича не менялась, и все так же главное место в ней занимал сундук, покрытый нарядным сибирским ковром. В сундуке хранились этюды, эскизы, рисунки, куски шелковых и парчовых тканей вышивки, которые он иногда показывал гостям. Этюды свои он любил особенной любовью и неохотно с ними расставался. Самые любимые помечал всегда красным кружком.
Однажды приехал к нему великий князь, попечитель одной из картинных галерей. Смотрел этюды, отобрал для своей галереи этюд, помеченный красным кружком.
- Денег у вас, князь, не хватит, - пошутил Суриков.
Князь попросил назвать сумму.
- Десять тысяч рублей, - сказал Суриков, уверенный в том, что князь откажется от покупки. Князь обиделся, а Суриков был доволен - этюд остался дома в заветном сундуке.