Глава из книги Надежды Шер. Василий Иванович Суриков

» Первая » Вторая » Третья » Четвертая » Пятая » Шестая » Седьмая » Восьмая » Девятая » Десятая » Одиннадцатая » Двенадцатая » Тринадцатая » Четырнадцатая » Пятнадцатая » Шестнадцатая » Семнадцатая » Восемнадцатая » Девятнадцатая

Не менее бурный восторг вызывает в нем Веласкес, испанский художник первой половины XVII века, и особенно портрет папы Иннокентия X, который он видел в Риме. «Здесь все стороны совершенства есть: творчество, форма, колорит, так что каждую сторону можно отдельно рассматривать и находить удовлетворение. Это живой человек, это выше живописи, какая существовала у старых мастеров. Тут прощать и извинять нечего. Для меня все галереи Рима - это Веласкеса портрет. От него невозможно оторваться. Я с ним перед отъездом из Рима прощался как с живым человеком; простишься, да опять воротишься, думаешь: а вдруг в последний раз в жизни его вижу! Смешно, но это я чувствовал».
Из Рима Суриковы проехали в Неаполь, осматривали Национальный музей, развалины Помпеи, видели Везувий...
Венеция - город, построенный на островах, не похожий ни на один город в мире,- очаровал Сурикова. Ярко-синее итальянское небо, сияющее солнце, дворец дожей на Большом канале, черные гондолы с серебряными зубчатыми носами. А дальше, в городе, узенькие каналы с зеленоватой мутной водой, узенькие переулочки, дома с балкончиками, неожиданные маленькие площади - пиацетты и огромная площадь Св. Марка с собором.
И здесь, в солнечной, тихой Венеции, больше всего привлекала Сурикова могучая сила живописи старых мастеров. «Кто меня маслом по сердцу обдал, то это Тинторет. Говоря откровенно, смех разбирает, как он просто неуклюже, но как страшно мощно справлялся с портретами своих краснобархатных дожей, что конца не было моему восторгу». На всю жизнь потом сохранил Суриков этот восторг, это преклонение перед искусством великих старых мастеров. Много лет спустя, когда было ему шестьдесят пять лет, он писал дочери и мужу ее, художнику Петру Петровичу Кончаловскому, которые были тогда во Флоренции: «Поклонитесь от меня Тициановой «Флоре»... Веронезу низкий поклон и всей нашей обожаемой братии - колористам-дорафаэлистам». Около восьми месяцев провел Суриков за границей в непрестанном движении. Сменялись города, люди, картинные галереи, музеи. «Какое наслаждение, Павел Петрович, - писал он художнику Чистякову,- когда досыта удовлетворяешься совершенством». Но ему, Сурикову, недостаточно одного созерцания. Он не может, не умеет не работать. В Париже он пишет чудесный акварельный портрет своей маленькой дочки Оли. Она сидит на стуле в синем платьице, светлом переднике и неуклюже, важно, по-детски двумя руками держит веер. Рядом на полу кукла.
Почти в каждом городе делает он зарисовки, пишет великолепные акварели: Неаполитанский залив, улица в Риме, развалины римского Колизея, Везувий, собор Св. Петра... А в Риме начинает картину «Из римского карнавала», которую потом поставит на тринадцатую передвижную выставку. Но мысли Сурикова все чаще обращаются к самому главному - к будущей картине, посвященной боярыне Морозовой.

В мае 1884 года Суриков вернулся в Москву. Он вернулся с запасом свежих сил, впечатлений, знаний. Первый месяц прошел в хлопотах, в поисках квартиры, в подготовке материалов для работы. В Москве только и было разговоров, что о двенадцатой передвижной выставке, которая только что закрылась. На выставке был «Этюд старика» Сурикова, «Не ждали» Репина, «Неутешное горе» Крамского, «Три царевны подземного царства» Васнецова и еще много других замечательных картин. Суриков не успел приехать к выставке. Некоторые картины видел еще до отъезда в мастерских художников не совсем оконченными, а теперь смотрел их в галерее Третьякова, куда обычно попадали лучшие картины с выставок. С Третьяковым Суриков крепко подружился - было что-то неуловимо общее между ними, может быть, неистребимая страсть к искусству, внутренняя собранность, целеустремленность. А Третьяков, по словам служащих галереи, больше всех художников ценил Сурикова и о нем всегда говорил «с очень большим почтением».
Начались годы, целиком посвященные работе над картиной «Боярыня Морозова». Снова Суриков живет в далеком прошлом, во времена царя Алексея Михайловича, когда одно за другим вспыхивали восстания и когда одним из крупных движений был раскол церкви. Поводом к расколу послужили церковные реформы. По приказу царя патриарх Никон велел исправить тексты церковных книг по греческим образцам и заново их перепечатать. Реформа вызвала возмущение - в ней видели измену старине, покушение на национальный характер религии. Церковь раскололась. Поборники старой церкви - раскольники, старообрядцы, как их называли, считали величайшим грехом креститься по-новому - тремя перстами - и признавали только «двоеперстный крест». Они не соглашались по чужеземному образцу стричь усы и бороды; считали, что крестный ход должен ходить только «по солонь» - по ходу солнца и т.д. Раскольников стали преследовать. Их предавали анафеме - церковному проклятию, ссылали, сжигали на кострах. Они убегали на окраины России, скрывались в глухих лесах, в болотах, но твердо стояли на своем - защищали старые обряды, не принимали ничего нового, иноземного, по их понятиям.
Во главе раскола стоял неистовый протопоп Аввакум, фанатик, которого потом сожгли на костре.
Боярыня Федосья Прокопьевна Морозова была ярой последовательницей протопопа Аввакума. Дочь знатного боярина, она семнадцати лет была выдана замуж за Морозова, человека, близкого к царскому двору, и сама была «в чести у царицы». С детства Федосья Прокопьевна была набожна и придерживалась старой веры. Рано овдовев, она превратила свой дом в тайный монастырь, где собирались раскольники, где одно время жил и протопоп Аввакум. Вскоре боярыня тайно приняла монашеский постриг. Когда об этом стало известно царю, он приказал послать к ней «увещателей». «Како крестишься и како молитву творишь?»- допрашивали ее «увещатели».