Глава из книги Надежды Шер. Василий Иванович Суриков

» Первая » Вторая » Третья » Четвертая » Пятая » Шестая » Седьмая » Восьмая » Девятая » Десятая » Одиннадцатая » Двенадцатая » Тринадцатая » Четырнадцатая » Пятнадцатая » Шестнадцатая » Семнадцатая » Восемнадцатая » Девятнадцатая

И казалось бы, все для картины найдено: написана толпа, улица, снег, розвальни, но нет главного - никак не дается лицо Морозовой. «И как ни напишу ее лицо - толпа бьет. Очень трудно ее лицо было найти. Ведь сколько времени я его искал. Все лицо мелко было. В толпе терялось». И нашел Суриков свою боярыню Морозову, ту, что жила в его душе, тоже на Преображенском кладбище, случайно. «...Приехала к ним начетчица с Урала, Анастасия Михайловна. Я с нее написал этюд в садике, в два часа. И как вставил ее в картину - она всех победила. «Персты рук твоих тонкостны, а очи твои молниеносны. Кидаешься ты на врагов, как лев...» - это протопоп Аввакум сказал про Морозову...

Прошло еще два года, прежде чем Суриков кончил картину. Долог был путь от первого эскиза и до последнего мазка в картине - почти шесть лет. Какой тяжелый, кропотливый, ежедневный труд! А вдохновение? Суриков знал и высокое вдохновение, и страстное горение, и часы подъема. Но знал он и бесконечно любимый, тяжкий труд взыскательного к себе художника. В феврале 1887 года на пятнадцатой передвижной выставке появилась наконец долгожданная картина Сурикова «Боярыня Морозова». Выставка была открыта далеко от центральных улиц, и, несмотря на это, с первого же дня толпа буквально хлынула на выставку. В. В. Стасов говорил, что это «самая первая, самая высокая, самая значительная выставка» - так много превосходных картин показали передвижники. И среди них гениальная картина Сурикова «Боярыня Морозова». Перед зрителями ожили страницы русской истории. XVII век. Заснеженная улица Москвы. Низкие домики с острыми крышами, церковки. В розвальнях везут закованную в цепи боярыню Морозову. Высоко подняла она правую руку с «двуперстным знамением креста»: пусть видит царь, пусть знают люди, что «нимало не стыдится она поругания, которому подвергнулась по воле царя». Рядом с розвальнями идет покорная сестра ее, княгиня Урусова. Шагают стрельцы-конвоиры.
«Я не понимаю действия отдельных исторических личностей без народа, без толпы. Мне нужно вытащить их на улицу», - говорил Суриков и «вытащил на улицу» неистовую раскольницу Морозову и народ, провожающий ее. Здесь и сочувствующие, приверженцы Морозовой, и враги ее, и просто любопытные, и мальчишки, без которых нигде и ничего не обходится. Молодая боярышня в синей шубке печально и низко кланяется Морозовой; испуганно смотрит монашенка в черном; старуха в узорном платке, со скорбным лицом; странник с посохом; юродивый на снегу с веригами; злорадно смеются поп и купец... И вся эта такая разная толпа живет, дышит, движется в картине. «Здорово их увидел художник! Они словно живые, даже слова, что они шепчут, я явственно слышу!» - сказал Лев Николаевич Толстой, когда смотрел картину.
Живописное очарование картины необычайно. Ни пестроты, ни глухих тусклых тонов. Ослепительно сияют краски, и все пронизано светом, серебристо-голубым морозным воздухом зимнего дня. А снег! Весь в голубых бликах, рыхлый, пушистый. В отчете о выставке В.В.Стасов, который раньше почти не замечал Сурикова, писал: «Кто между членами товарищества сделал громадный шаг вперед - это Суриков. Он выступил вдруг каким-то преображенным, сильно выросшим художником... Суриков создал теперь такую картину, которая, по-моему, есть первая из всех наших картин на сюжеты из русской истории. Выше и дальше этой картины и наше искусство, то, которое берет задачей изображение старой русской истории, не ходило еще». Стасов долго не мог успокоиться после выставки. «Я вчера и сегодня точно как рехнувшийся от картины Сурикова! Только о том глубоко скорбел, что она к Вам не попадет - думал, что дорога при Ваших огромных тратах, - писал он Третьякову. - И еще как тосковал!!! Прихожу сегодня на выставку, и вдруг - «приобретена П.М.Третьяковым». Как я Вам аплодировал издали». И вот третья картина Сурикова в галерее Третьякова. Она была еще в мастерской художника, а Павел Михайлович уже беспокоился о том, где и как ее повесить. После долгих поисков нашли место - то самое, где она висит теперь, но только позднее расширили дверь зала, где она помещена, - картина большая, смотреть ее надо издали, да и техника живописи требовала дальнего отхода.

Николай Андреевич Мудрогель, проработавший в галерее пятьдесят восемь лет, в 1940 году рассказывал о том, как привезли и вешали картину в галерее. «Ее везли на извозчичьем полке, свернутую трубой, краской, конечно, наружу. Помню чувство восторга, когда мы начали ее развертывать, и она засияла своими изумительными красками. Раму для картины приготовили заранее, - рама составная, из шести мраморных кусков, очень тяжелая. Каждый кусок рамы поднимали четыре-пять человек. Все это - и картина и рама - тяжести непомерной. Устанавливали мы картину довольно долго, но, когда установили и сняли занавесы со входов в зал, все испытали большую радость. Павел Михайлович ходил довольный, все свои обычные часы, которые он проводил в галерее, теперь простаивал перед картиной. И тут он впервые заметил, что подписи Сурикова на картине нет». Через несколько дней Суриков пришел с красками и подписал картину. «Вот теперь не скажут, что это копия»,- улыбаясь, сказал он. Третьяков был в таком восторге от картины, что решил устроить суриковский зал. Вскоре «Утро стрелецкой казни», «Меншиков в Березове», несколько академических этюдов - все, что к тому времени было в галерее, переехало в этот зал - один из самых любимых посетителями галереи.

Поздней весной 1887 года, после пятнадцатой передвижной выставки. Суриков с семьей уехал в Красноярск. Он не был дома четырнадцать лет. Ни с чем не сравнима была радость встречи с матерью, братом, родными и знакомыми. Очень скоро стало казаться, что он и не уезжал никуда, не отрывался от этих неоглядных далей, от дремучей тайги, от гор дымчатых, Енисея бурного, быстрого, от родной Сибири, которая воспитала, вырастила его, дала ему «дух, и силу, и здоровье». Лето прошло незаметно. Осенью Суриковы вернулись в Москву и поселились на Смоленском бульваре. «Я теперь начинаю писать эскиз для моей новой картины и собираю материал», - писал художник брату вскоре после возвращения в Москву. Эта новая картина - «Степан Разин» - была задумана еще тогда, когда он работал над «Морозовой». У него так всегда: не закончена одна картина, а он уже задумывает другую. Так думал он о «Морозовой», когда писал «Стрельцов», а когда писал «Морозову», сделал первый композиционный набросок к «Разину».