2
11 декабря 1868 года у крыльца дома Суриковых стояли две кузнецовские кошевы - два больших крытых возка. В одном ехал Суриков с молодым семинаристом Митей Лавровым, которого отправляли в Москву учиться иконописи, в другом - служащий Кузнецова, архитектор Хейн: он ехал лечиться, а для родственников хозяина вез мороженую рыбу.
Как всегда, последние минуты перед отъездом - самые трудные. Но вот все готово, уложены вещи и кульки с «подорожником» - припасами на целый месяц, пути: до Нижнего Новгорода больше четырех тысяч верст. На душе тревожно. А ямщики уже подобрали вожжи, лошади подхватили, за ворота направо, вниз по улице. И последнее, что запомнилось навсегда: морозная, звездная ночь. Красноярск спит. Кое-где мелькают в окнах огоньки, а у ворот мать стоит, одна.
Через три дня путешественники доехали до Томска. «Милые мамаша и Саша! - писал Суриков домой. - Вчера, 14-го числа, я приехал с Лавровым в Томск и остановился в великолепной гостинице. Ехали мы очень хорошо и без всяких приключений... Томск мне очень нравится... Я вот все забочусь, как вы-то живете...» Томск в то время был одним из самых больших городов Сибири, и все в этом городе казалось Василию Сурикову великолепным, даже плохонькая гостиница, с громким названием «Мыс Доброй Надежды».
В Томске пробыли несколько дней, отдохнули и поехали дальше. Началась Барабинская заснеженная степь. Кони у барабинских ямщиков горячие. Однажды подъезжали к станции. «Большое село сибирское - у реки внизу, - вспоминал Суриков. - Огоньки же горят. Спуск был крутой. Я говорю: надо лошадей сдержать. Мы с товарищами подхватили пристяжных, а кучер - коренника. Да какой тут! Влетели в село.
Коренник, что ли, неловко повернул, только мы на всем скаку вольт сделали прямо в обратную сторону: все так и посыпались...
Там, знаете, окошки пузырные - из бычьего пузыря делаются... Так я прямо головой в такое окошко угодил. Как был в дохе, так прямо внутрь избы влетел. Старуха там стояла - молилась. Она меня за черта, что ли, приняла, - как закрестится. А ведь не попади я головой в окно, наверное бы, насмерть убился. И рыба вся рассыпалась. Толпа собралась, подбирать помогали. Собрали все. Там народ честный».
Через три недели приехали в Екатеринбург (нынешний Свердловск), о котором в Красноярске рассказывали чудеса. В Екатеринбурге пришлось задержаться - заболел Хейн и пролежал почти три недели. Молодые люди не унывали: осматривали город, много раз были в театре, развлекались, ходили на маскарады. Суриков писал родным: «В маскарадах я удивил всех своим костюмом русским и танцами. Все наперерыв желали знать, кто я, откуда, куда еду и зачем.
Словом, торжествовал... Про себя скажу, что я здоров. Вы. мамаша, не заботьтесь сильно обо мне, я теперь так счастлив, что лучше желать нечего, только для полноты счастья недостает вас с Сашей, так бы хоть на минутку увидеть вас...»
После веселой жизни в Екатеринбурге снова дорога. Скрипят полозья, свистит ветер, вдоль дороги полосатые верстовые столбы, деревни... Казань, Нижний Новгород и, наконец, долгожданная железная дорога - чугунка от Нижнего Новгорода до Москвы. Когда Суриков, не без некоторого трепета, сел в вагон, он был потрясен. «Из окон вагона все видно мелькающие. Иногда поезд летит над громадною бездной, и когда глядишь туда, то ужас берет, - писал он родным.
Дорога шириною не более аршина и вагон шириною в сажень; колеса находятся как раз посредине вагона снизу; стало быть, края вагона свешиваются над пропастью, и летят будто по воздуху, так дороги под собой не видно. Перед тем когда поезд отходит, то раздается такой свист пронзительный, что хоть уши затыкай. Сначала поезд тихонько подвигается, а потом расходится все сильнее и сильнее и, наконец, летит, как стрела».
На несколько дней путешественники остановились в Москве. Кремль, колокольня Ивана Великого, откуда как на ладони видна была Москва, старинные соборы, памятники, площади - все это глубоко запало в душу Сурикова, и позднее он вспоминал, что в эту первую встречу с Москвой у него мелькнула мысль о стрельцах.
В Петербург Суриков с Хейном (Лавров остался в Москве) приехали к вечеру 19 февраля 1869 года, пробыв в дороге больше двух месяцев. Позади остался Красноярск, Енисей, тайга, надоевшая канцелярия, сибирская жизнь, тихий дом матери... На следующий день по приезде Суриков прежде всего отправился «осматривать замечательности великолепной столицы», как писал родным.
Был в Эрмитаже, Исаакиевском соборе, смотрел памятник Петру Первому, бронзовых коней на Аничковом мосту...
В академию он шел почти уверенный в успехе. Его принял инспектор, разыскал папку с присланными из Красноярска рисунками, перелистал и сказал равнодушно:
- Да за такие рисунки вам даже мимо академии надо запретить ходить.
А приемные экзамены были назначены через месяц. Стоило ли, после того что сказал инспектор, сдавать их? Но Суриков решил сдавать. В конце апреля вместе со всеми экзаменующимися вошел он в большой зал и вместе со всеми стал рисовать «гипс» - гипсовую фигуру. Но в Красноярске никаких «гипсов» не было, и он никогда их не рисовал. Экзамена Суриков не выдержал. Он вышел из академии, пошел к Неве, разорвал свой рисунок и пустил по реке.
Несмотря ни на что, на душе у него было светло и радостно. И как вспоминал он позднее: «Было много веры в себя, а главное - много было упрямого желания. Что же, думаю: гипсы так гипсы. Если другие умеют их рисовать, почему же я не смогу», И день был весенний, ясный.
Кто-то посоветовал поступить в Рисовальную школу Общества поощрения художеств и осенью снова сдавать экзамен. Все лето Суриков усердно рисовал в школе «гипсы», осенью сдал экзамен и был принят в число учеников академии.
|
