» Первая » Вторая » Третья

Не раз я задумывался: а что, если б не знать истории Меншикова, его прошлого, осталось бы впечатление, производимое этой картиной, таким же глубоким и сильным? Трудно, разумеется, ответить себе на такой вопрос. И все же я рискну сказать: нет, не осталось бы. Спору нет, сама картина с большой силой говорит за себя. Ее трагическая атмосфера, суровое мерцание ее красок, чувство холода и сумеречного одиночества, подчеркнутое теплящимся огоньком лампады, сама фигура Меншикова, фигуры его детей, а особенно старшей темноглазой дочери, похожей на завезенного из теплых краев и заточенного в клетку зверька,— все здесь полно выразительности и ощутимого смысла. И все же впечатление, производимое картиной, делается во сто крат сильнее и богаче, когда осмысливаешь ее не только чувством, но и знанием. «Между произведениями живописи,— говорил Крамской,— одни не требуют от зрителя никакой мозговой работы, а просто ласкают глаз и нравятся, не шевеля ни ума, ни сердца и, стало быть, не давая более глубокого наслаждения; другие требуют от зрителя серьезной мозговой работы, прежде чем дать художественное наслаждение; третьи, наконец, для своей оценки и понимания требуют от зрителя большой исторической подготовки. И, однако ж, все эти свойства художественных произведений не помешают обыкновенному, наивному зрителю простоять с истинным удовольствием даже перед картиной последней (третьей) категории, если в ней будет сказываться исполнительный талант художника».

Было время, когда я «обыкновенным наивным зрителем» подолгу простаивал перед картинами Сурикова, наслаждаясь попросту тем, как они написаны. Но чем больше узнавал я о событиях, каким они были посвящены, тем больше отыскивал в них достоинств, тем полнее, глубже было мое наслаждение. И тем яснее понимал я, что художник и зритель нераздельны и что высшая радость, какую может дать нам искусство, есть радость участия вместе с художником в том процессе познания мира, который мы называем творчеством.

Феодосья Прокопьевна Морозова была одной из знатнейших боярынь своего времени, родственницей царя Алексея Михайловича, прозванного «Тишайшим». Когда в 1671 году царь женился на Наталье Кирилловне Нарышкиной, Феодосья Прокопьевна была назначена «говорить царскую титлу», то есть участвовать в обряде венчания, занимая первое место среди боярынь в царском «свадебном чине». Но Морозова наотрез отказалась от этой высокой чести, потому что была «раскольницей». Слово это родилось от происшедшего за несколько лет до царской свадьбы раскола в русской православной церкви. В чем же были причины и существо раскола? На первый взгляд все тут может показаться смешным.
Началось с того, что патриарх Никон по воле царя велел выправить тексты церковных книг. При многократной переписке, когда в России еще не было книгопечатания, туда, как принято говорить теперь, вкралось немало ошибок, разночтений. И вот патриарх велел все исправить по греческим книгам и напечатать наново на Печатном дворе. Противники этой затеи стали подавать царю челобитные — просили «защитить церковь от ересей». Не нравилось им, что по-новому писать и произносить придется теперь «Иисус», а не «Исус», как они привыкли. Не нравилось им также, что патриарх велит креститься тремя сложенными перстами, а не двумя, как принято было раньше. Кроме того, они желали ходить крестным ходом «по солонь», то есть по ходу солнца, а не наоборот, как значилось в книгах у греков. А заодно еще не соглашались они стричь усы и бороды — это были тоже богопротивные чужеземные новшества... Главари раскола стали ходить на Печатный двор — ругаться со справщиками, а затем принялись скликать народ и хулить патриарха повсюду. Они открыто нападали на «толстобрюхих» и жестоко клеймили корыстолюбие высшей церковной знати. Деятельность этих людей сделалась опасна для дворянско-церковного государства, каким тогда становилась Русь. Раскольников, ставших поперек дороги, принялись пытать, казнить. Протопопа Аввакума впоследствии сожгли на костре. «Старообрядцы» стали скрываться от преследований. Но боярыня Морозова не принадлежала к тем, кто мог добровольно бежать в лесные скиты, чтобы тайком жить там по старым обычаям. Исступленная вера в свою правоту соединялась в ней с незаурядно твердым характером. Ей говорили, что, отказываясь от участия в «свадебном чине», она неизбежно навлечет гнев царя и тем самым погубит своего малолетнего сына. Она ответила: «Вот что прямо вам скажу. Если хотите, выведите моего сына Ивана на Пожар и отдайте его на растерзание псам, устрашая меня, чтобы я отступилась от веры... Не помыслю отступить от благочестия, хотя бы и видела красоту, псами растерзанную...» Вот на что расходовалась незаурядная душевная сила этой владетельницы восьми тысяч крепостных душ и обширных вотчин, превратившей свой дом в обитель нищих и юродивых, постригшейся в монахини и строго выполнявшей наставления протопопа Аввакума: «По нощи восстав, соверши триста поклонов и семьсот молитв»... «Она любила свои призраки,— сказал о ней Гаршин.— Два перста были святыней ее души вместе со старым укладом жизни по идеалам Домостроя, душным, темным, куда в ту эпоху едва лишь начинал проникать свет настоящей человеческой жизни».

Боярыня Морозова отказалась участвовать в «свадебном чине», была схвачена, подвергнута жестокой пытке, а затем сослана вместе с сестрой своей в Боровск, где ей суждено было умереть. Но, прежде чем отправить ее туда, велено было провезти ее по улицам Москвы для острастки непокорных и позорящего глумления. Вот этот-то день и час, когда закованную в кандалы боярыню бросили в розвальни на солому и повезли по заснеженным улицам под конвоем стрельцов, и был выбран Суриковым для картины.

Теперь вернемся к огромному, почти что шестиметровому, полотну и снова вглядимся в него, войдем в этот студеный зимний день, в эту покрытую глубоким снегом узкую древнемосковскую улицу с ее домами, церквушками, обындевелыми деревьями и толпящимся густо народом, среди которого движется страшный поезд. Какая драма страстей развернется перед нами, какое разнообразие характеров, чувств, настроений!

Вот княгиня Авдотья Прокопьевна Урусова, родная сестра Морозовой, в отороченной соболями бархатной шубе и наброшенном на плечи узорчатом платке, идет рядом с розвальнями, в молчании ломая сплетенные пальцы. Ей суждено было разделить горькую участь сестры. Вот богатые посадские женщины в шитых шапочках и парчовых платьях, по-бабьи сочувственно пригорюнившиеся. Вот юродивый, сидя в драном рубище своем на снегу, тянет кверху два перста в знак явного единомыслия. А вот и тайные староверы, хмурые, как туча. Равнодушные зеваки, стрельцы с бердышами в алых кафтанах, злорадствующие попы, нищие странницы и монахини, мальчишки-насмешники, уличные зубоскалы, охочие повеселиться, было бы чем,— и посреди всего этого она, измученная пытками, закованная, но не покорившаяся, исступленно выкинула вверх узкую бледную руку: «Тако крещусь, тако же и молюсь»...